Глядя на эту невинную рожу, легко поверить — не разрешишь, и помрёт несчастный боец от неутолённого любопытства. Прямого запрета на такую езду нет, а лишняя пара глаз не помешает.
— Вылезай, только возьми что-нибудь под зад постелить, – разрешил Михаил.
— Есть под зад постелить! — расцвёл Баданов и скрылся в недрах боевого отделения.
Время от времени по команде комбата танки прибавляют ход и обгоняют очередной обоз — автомобилями греческая армия небогата. Заслышав за собой гул моторов, принимает к обочине бредущая на войну пехота. Греческие солдаты выглядят непривычно — в пилотках, отвороты которых опущены, чтобы прикрыть от холодного ветра уши, в смешных шинелях-колокольчиках.
— Чисто бабы в сарафанах,— морщится Баданов.
— Зато воюют как настоящие мужики, — одёргивает рядового ротный.
Чернявые носатые греки белозубо улыбаются танкистам, что-то кричат, машут руками и снятыми касками. Михаил в ответ подносит к шлему ладонь правой руки.
За очередным поворотом над склоном холма половинками яичной скорлупы поднимаются купола. Церковь красива строгой простой красотой, никаких вычурных деталей, столь любимых архитекторами. И место выбрано с умом — небольшое строение из желтоватого местного камня возвышается над холмом, и, кажется, к самому небу возносит символ православного христианства.
— Во попы понастроили, чистый опиум для народа! — опешил комсомолец Баданов.
— Здесь народ набожный, Фёдор, до атеизма не доросли ещё. Агитацию не вздумай развести, не лезь в чужой монастырь со своим уставом!
Рядом с церковью, на обочине одинокой чёрной вороной стоит старушка, по самые глаза замотанная в траурную ткань. Спокойное, почти неподвижное загорелое лицо и нервные, не знающие покоя руки. Бабушка прижимает к груди небольшую тёмную икону без оклада и, не останавливаясь, крестит идущих мимо солдат. Те стаскивают каски и размашисто крестятся, глядя на церковные купола. Когда головной танк с грохотом и лязгом выкатывается перед старухой, она замирает, вглядывается выцветшими глазами в непонятную машину, потом вдруг кланяется и благословляет танки иконой. Долго смотрит им вслед, машинально вытирает выступающие на глазах слёзы концом головного платка, но подходит очередная рота, и она снова поднимает уставшие руки.
— Чего замолк, сладкоголосая птица юности? — Михаил толкает Фёдора локтем.
— Так, товарищ старший лейтенант, старуха эта…. Глаза…. — бойкий парень растерян и удивлён. — Как теперь дальше? Она же сниться будет!
— А вот так и жить, Федя. Чтобы потом было не стыдно в эти глаза посмотреть.
Ротный помолчал. Потом, неожиданно для себя, продолжил:
— У меня вот прошлый раз не вышло, хоть и нет в том моей вины.
Дальше ехали молча, думая каждый о своём.
К полудню девятнадцатого ноября батальон без особых происшествий вышел к албанской границе. Не считать же происшествием утреннюю бомбёжку при снятии с лагеря — греческие истребители перехватили бомбардировщики на подлёте, и те высыпали содержимое бомболюков далеко от цели. Бомбы перепахали горный склон, а часть листовок ветер донёс до прогревающих моторы танков. Ушлый Баданов притащил одну командиру роты. Михаил расправил на броне смятый листок. Бумага невысокого качества, часть букв смазана и шрифт непривычный — будто подшивку «Нивы» в библиотеке листаешь.