Иное состояние (СИ)

Флорькин вырвал у меня обещание поразмыслить над его судьбоносным, как он выразился, рассказом и особенно приналечь на распутывание поставленных им вопросов, сам же он, имея сугубо личные интересы, поведет свою отдельную игру, а время от времени будет наведываться к Наде и через нее выяснит, принял ли я какое-нибудь важное для нас обоих решение. Мне казалось, вот-вот этот человек громко и торжествующе выкрикнет, что отныне мы связаны навеки. Он рассмеялся, когда я предложил ему высказаться подробнее о влекущих его к Наде интересах, и сказал, что влечет его, прежде всего, к Наташе, к Наде же - в очень малой степени, вот разве что поэма может сыграть роль магнита. Он не знал Петю со стороны его поэтического таланта и теперь горит желанием поскорее ознакомится с лирикой покойного, надеясь обнаружить в ней, среди прочего, и очерки истинного Петиного отношения к нему, Флорькину. Вещал это Флорькин с таким воодушевлением, что я не удержался и проговорил несколько замечаний по поводу его собственного творчества, сполна выразившегося в только что прозвучавшем и, правду сказать, изрядно подзатянувшемся рассказе. Флорькин-рассказчик, вне всякого сомнения, даровит, он обладает огромным потенциалом, но у него и досадная склонность к преувеличениям, так, он, разумеется, приврал, описывая страдания Пети под Наташиным каблучком, повествуя о несуразностях следствия по делу Припечкина и выставляя музейных старушек в роли каких-то подобострастных, пресмыкающихся гадин.

- Мое мнение таково, - сказал я в заключение. - Ты попахиваешь, это факт, винцо, знаешь ли... и спьяну ты сжег весь имевшийся у тебя запас здравого смысла. Вышла топка. В топке полыхает и корчится твое воображение. Его болезненные судороги каким-то образом докатились и до меня. Я не гнушаюсь, но и на веру, без разбору принимать всякое не согласен.

Флорькин хохотал, слушая мою критику. Добродушен! Добродушен! - выкрикивал он; не знаю, кого он имел в виду, себя или меня, критика. И если, поучал я уже в порядке окончательного послесловия, автор перечисленных перлов рассчитывает на последующие встречи со своим слушателем, т. е. со мной, ему следует поумерить пыл. Флорькин, не без горячности, но стараясь сдерживаться, возразил, что ему можно вменить в вину все что угодно, только не ироническое или даже подлое мнение о старушках из новоявленного музея. Он в восторге от них. Он готов их воспеть, прославить. А что они как будто унижались и только что не пластались перед Наташей и ее друзьями, так еще неизвестно, как на их месте повел бы себя любой из нас, явись вдруг перед ним эти трое в образе грозной и, можно сказать, тяжеловесной администрации. Таким образом, Флорькин отметает мое обвинение, выдвинутое в связи с изображением старушек, да и прочие мои замечания не представляются ему сколько-нибудь ценными, поскольку он, описывая всякий эпизод, будь то расследование гибели Припечкина или топтание на Петиной губе, не преследовал иной цели, кроме как говорить чистую правду и неукоснительно придерживаться методов реализма. Тем не менее он, дорожа нашей зарождающейся дружбой, обещает в следующий раз быть осмотрительнее и с большей вдумчивостью, а также с добытой благодаря мне выучкой подбирать слова для своих рассказов.

Несмотря на поздний час и смуту, посеянную в моей душе Флорькиным, я все-таки заглянул к Наде. Она была не нужна мне, по крайней мере сейчас, я демонстративно отстранялся и все как будто норовил показать, насколько я выше ростом, т. е. до чего же она против меня мала и ничтожна, и уж тем более я не пошел на привычное уже между нами возбуждение, на легкий и непринужденный стиль общения, не дал, если уместно так выразиться, своего согласия. Это было до крайности глупое поведение, но я ничего не мог с собой поделать, как-то пыльно взвихренный и словно разбалованный Флорькиным, его ерничеством, темными притязаниями на закрепление сходства его обстоятельств с моими и грубыми попытками втянуть меня в сомнительную историю. Надюшу уязвили и оскорбили слишком бросающиеся в глаза особенности нашей нынешней встречи, и она надула губки, фыркнула, поворачиваясь ко мне спиной. А формы у нее были довольно аппетитные, спина вполне соблазнительно вырисовывалась под тонким халатом, зад был как раз в меру, должным образом выпукл, она, похоже, в последнее время пополнела, раздобрела, заблестела как-то, залоснилась. Вскоре, зажевав обиду, она смягчилась до простого огорчения и, конечно, хотела меня расспросить о причинах моего неожиданного и пугающего охлаждения, но так и не решилась. Посидев немного с ней, помаявшись, попив без всякого удовольствия чаю, я в конце концов сослался на нездоровье и ушел.