Иное состояние (СИ)

С Петиным рассказом пришло понимание, что в мире Наташи и ее сподвижников холодно и неприютно, да и в Петином как-то неловко, и моя воля к общению с себе подобными сбавила обороты. Чтобы яснее стало, сколь немногое отделяет это понимание, которому и без участия Пети суждено было возникнуть, от убеждения, от какого-то крепкого и уже непоколебимого мировоззрения, позволю себе громогласное замечание, что и в целом дело моего возобновления или даже принципиально нового становления в людском обществе пошло прахом. К сожалению, при этом рассеялось, как туман, все то прекрасное, колдовское, что заключалось в моем стоянии под освещенным окном, за которым, склонившись над столом, писала или читала, а может быть, творила тайные какие-то волшебства божественно красивая женщина. Крушение моего общественного начинания унесло в пучину, известную в наследии человеческих умствований под именем первозданного хаоса, и глубоко личное, сокровенное, о чем я никогда не расскажу Пете, ждущему от меня, наверно, ответной исповеди. Красавица оказалась не так красива, как чудилось мне в чудесные мгновения вечерних созерцаний. Я ее, похоже, на свою беду, достиг или настиг, уж не знаю, как тут лучше выразиться и уместно ли вообще так в данном случае выражаться, факт тот, что я ее рассмотрел при свете дня и в достаточно реалистических обстоятельствах. Да и Петя, опять же, порассказал изрядно... В сумме это не что иное, как явление второй Наташи, тоже по-своему великолепной девушки, которую я, Бог знает зачем, атаковал, за которой увязался и которая в конце концов бездушно прогнала меня. Хотя, если все же быть внимательнее и с безупречной рассудительностью подводить итоги, обнаружится некоторая отдельность изгнавшей меня особы от навязанной Петей, той, что обитала некогда в курьезной Получаевке и гордо, словно царица, проходила на фоне получаевской дикости. И эта арифметика правильна, даже если указанная сейчас третья Наташа по-настоящему не стала в Петином рассказе полноценным образом, не обрела в нем воистину впечатляющую плоть.

Явится ли четвертая? Чтобы это случилось, девушке необходимо, я полагаю, снова замаячить сильно впереди, с баснословной мощью воплотиться в нечто соблазнительное и влекущее и заставить меня словно в бреду выкрикивать и повторять ее имя. Но я, похоже, надежно заперся дома и больше не склонен очертя голову бросаться в омуты искушений и соблазнов. Что бы ни представлял собой ее мир, рай он или ад, мне в нем делать нечего. Да она сама и отвернулась от меня, провела между нами черту, которую я, видите ли, не имел права переступать. После этого с чего бы ей являться, скажем, миролюбивой, нежной, трогательной? У нее другие, и даже Петя близок к ней настолько, насколько я не буду никогда; даже Петя, в сравнении со мной, чуть ли не в разряде других. Я полемизирую с ними издали, мой дом - моя крепость, и кто знает, крепка ли она в действительности, но, к счастью, те другие не покушаются, не осаждают, вовсе не пытаются как-либо экзаменовать меня, так что я могу быть спокоен, тихо и мирно сидеть взаперти.

Я, однако, беспокоен, некая осада, думается мне, все же происходит. Я, во всяком случае, охвачен полемическим задором, точу зуб, вынашиваю критику. Мне даже приходит в голову совершенно нелепая и пошлая мысль, что "божественное" происхождение Наташиного выводка или его нацеленность на божественное, их ангельское блаженство и суровое отчуждение от нашего грешного мира - все это не ново, не оригинально, все это уже тысячу раз бывало и тысячу раз разлеталось в пух и прах.

Задор и критика не приближают меня к Наташе и не создают условий, в которых она образовалась бы предо мной новым миражем, новой грезой, но они, по крайней мере, не дают мне уснуть, подогревают мою жажду жизни, а отчасти и деятельности. Крепко же задела она меня за живое, эта Наташа! Вот я защищаю от нее свою, так сказать, честь и достоинство, ибо был оскорблен ее высокомерием до глубины души, я, можно сказать, и общество, человечество некоторым образом ограждаю от разнузданной самовлюбленности, гордыни и презрения этих людей. И тут уж поневоле задаешься вопросом: а что же все-таки на самом деле, люблю я Наташу? Влюблен я в нее как мальчишка, готов простить ей интеллектуальное хамство, столь откровенно выразившееся в моем изгнании, если пропасть нашего разрыва вдруг каким-то образом исчезнет, зарубцуется и она подарит мне возможность все-таки выступить во всем своем блеске и обескуражить ее, ошеломить и пленить?