Иногда корабли

Самый главный банальный итог: уходи, уходя,
Покидай этот гибельный прииск, чумные бараки.
В каждом облаке спрятано двадцать стаканов дождя:
Ярко-синий поток и колючий ожог минералки.

«…»

В каждом облаке спрятано.

Стоп.
Послушай.
Это не нам.
Ты когда-нибудь в принципе знал что-нибудь про облако?
Облако – это пар,
Поднимающийся от окна,
Это мятая вязь прицела,
Ошибка
облика.

Кромсает облако

Маленький альпинист.
Раздирает облако
Девочка в горной местности.
Ненавидит автопилот, загребая вниз.

Обнимает пьяница, вверх бредущий по лестнице.

Это облако, ты, ты, городская шваль,
Никогда не видавший облака, ты рисуешь
Горизонт – как грубую нить, как изнанку шва,
Как ночную мечту столичного рукосуя.

Эти пухлые щеки Зефира,

Амура,
Ра,
Что ты пишешь о нем, ты, сорвавший медаль Стаханов?
Ты, кто знает о нем лишь только, что в нем —
ура —
Помещается минимум двадцать полных стаканов.

«…»

И фонтан голубой голубиную роспись вершит,

Нержавеющий кран, перемазанный пеной и пастой,
Запотевший лотошник пломбир между вафель крушит,
И гудит колольня у ног – это, кажется, Пасха.

«…»

Ты! Ты! Знаешь этот пломбир?

Сливочный вкус на язык,
Лимонный – в изнанку,
Это Федоров и Беллинсгаузен,
Аляска и Мозамбик,
Это – так, как под одеялом читать Незнайку.

Это – Пасха? О чем ты бредишь, помилуй, Бог,

Это звон кандалов, это дудочка крысолова,
Это треск тошнотворный об стенку стучащих лбов.
Это слово любовь – тоже,
в целом,
плохое слово.

Ты, ты, ты, что ты знаешь

Про слово
снег?
Восьмиперых птиц в тетрадке своей малюя?
Те, кто любят меня за мной – говоришь ты мне,
Те, кто любят меня, останьтесь целы – молю я.

«…»

То, что нас заберет, разведет в себе, соединит —

Это двадцать стаканов воды – европейской – из крана,
Это малая рана в бинте с подогревом саднит,
То есть – скажем по-гамбургски – истинно малая рана.

«…»

Ты говоришь, Маркс,

добавочная
стоимость.
ты говоришь. Слова – облака и вата.
Ты говоришь: они виноваты, стоило,
А для меня
нет
таких
виноватых.

Ты говоришь – я знаю, как будет лучше,

И ветер облако речи твоей
колышет.
И странно, что у тебя
такие же уши,
Как у всех людей,
Которые это слышат.

И такие же ноги и руки – да, пятипалые,

И что под одеждой мы все невозможно голые,
И что ты говоришь – я иду, а теперь упала я,
Потому что тело бывает слабее голоса.

«…»

Но когда ты придешь ко мне, может быть, сед и горбат,

Или я к тебе – злой, хрящеватой, хромающей немочью,
Над тобой, надо мной перекрестится старый Арбат
И Крещатик склонится над солью, над ветром, над неучем,

И когда уж не будет ни глаз, ни волос, ни ушей,

Ни долгов, что возможно простить, ни кредитов, что взяли мы,
Горизонт грубой ниткой и швом наизнанку зашей,
Потому что уж лучше зашить, чем оставить раззявленным,

Это малая мера, обычный экранный исход,

Где кровавое облако алым поднимется парусом,
И уже не хватает запала, чтоб просто из-под
Одеяла сразиться Незнайкой и Дедушкой Палтусом.

«…»

А ты, ты, ты говоришь, что фонтан – вода,

И что облако – вода,
И что дождь – вода.
Я согласилась – да, я сказала, да,
Может быть, мы расстаемся не навсегда.
Когда-нибудь расстаемся не навсегда.

«…»

Девочка горной местности, разбирая рукопись

Про мальчика в треугольной шапке,
Погибшего на луне,
Капнет сухой слезой, попросит у друга пить,
И пока он шаркает,
Подумает обо мне.

Как взбираясь в небо, в его золотую высь,

Огибая все, что ему на макушку валится,
Кромсает облако маленький альпинист,
И двадцать стаканов воды
Про
ли
ваются.