Иностранная литература: тайны и демоны

Ремарк никаких подтекстов не предполагает, он простой и честный сценарист, за что Марлен Дитрих его и полюбила. Он действительно гениальный конструктор хороших сюжетов, иногда плутовских, иногда любовных, и он думать не думает о том, чтобы внушить читателю представление о собственной умности или о читательской умности. Он на совесть отрабатывает достаточно простые трюки. Не случайно у него герои довольно часто работают в парках для аттракционов. Хемингуэй не то. Хемингуэй – это ралли, это коррида, тут все всерьез. Более того, такой роман, как «По ком звонит колокол», по счастливому определению Набокова, something about bells, balls and bulls (о колоколах, мячах и яйцах), поднимает действительно серьезные проблемы, рассказывает об истинной природе испанской войны, чего мы у Ремарка, кстати, ни в одном тексте не найдем. Но у Хемингуэя была одна принципиальная особенность, которая резко отличала его от всех героев Набокова нашего, от Ремарка, от всех поэтов эмиграции: Хемингуэй никогда не был эмигрантом. За ним стоит мощное, непрошибаемое американское гражданство, и это делает его при любых обстоятельствах персоной грата. Стоит показать американский паспорт даже в разбомбленном французском или испанском отеле, и ты уже кто-то. Хемингуэй, как мы знаем, был военным корреспондентом и обладал таким нечеловеческим влиянием, что умудрился оказаться в Париже, прежде чем туда вошли регулярные части, о чем написал великолепный репортаж. Во главе небольшой команды партизан он занял отель «Риц», заказал любимое перно и взял таким образом Париж задолго до того, как о его официальном взятии было объявлено. За нарушение Женевской конвенции, запрещавшей военным корреспондентам принимать участие в боях, на него даже дело завели, но обошлось.

У Ремарка подобной возможности не было. Ремарк не был военным корреспондентом, он с великим трудом получил американское гражданство уже во время Второй мировой войны и сидел в Америке безвылазно. Всю вторую половину 1930-х годов он провел на лезвии ножа, как, собственно, и Набоков, который бежал сначала из Берлина в Париж, потом из Парижа чудом в Штаты. Этот ужас бесправия, этот ужас долгого вымаливания гражданства и сделал их великими летописцами эмиграции.

Хемингуэй, может быть, последний писатель XX века, у которого под ногами была твердая почва. Этой твердой почвой был его самурайский кодекс, его мужчинское мужчинство, его до поры лелеемый образ всемогущего Хэма, который может с утра уйти за рыбой и гоняться за этой рыбой по всему побережью, потом вернуться, выдержать боксерский поединок, после этого пойти и надраться, после этого героически заняться любовью и заснуть с тяжелым сознанием, что победитель не получает ничего, – «Winner Take Nothing», так и называется его сборник рассказов 1933 года. Хемингуэй – поэт сверхчеловечности. В Ремарке абсолютно не было мачизма, в нем никогда не было позыва изображать из себя супермена. Самоирония развита у него слишком сильно для того, чтобы изображать из себя Хэма. Ему не нужно было ловить марлина, чтобы почувствовать себя мужчиной. Для него быть мужчиной значило очень сильно любить одну-единственную женщину и никогда не мочь с нею быть. И тотальная, всеобщая победительность Хэма бледнеет перед скромным ремарковским желанием любой ценой прорваться к той единственной, которую никто никогда не заметит. Ремарк вообще старомоден. И вот эта его старомодная человечность – так любил мать, что после ее смерти взял себе ее имя, был Эрих Пауль, стал Эрих Мария; так любил Марлен Дитрих, что после разрыва с ней ушел в двухлетнюю депрессию; был женат всего единожды и был идеальным мужем, – эта человечность чрезвычайно подкупает.