Иностранная литература: тайны и демоны

Так вот, началось это с Ремарка. Ремарк очень просто сказал, что человеческая история кончилась, началась история чего-то другого. А вот что это другое? На это он дает ответ в следующих своих сочинениях, но именно с «Западного фронта…» у Ремарка красной нитью проходит единственная любимая его мысль: так дальше жить нельзя. И основной конфликт его не между добром и злом, не между прошлым и будущим даже – конфликт между теми, кто это уже понял, и теми, кто этого еще не осознал. Об этом весь «Черный обелиск» (1956), который не случайно весь роман-могила, роман-кладбище, роман – похороны старой Европы. Но об этом уже было в «На Западном фронте…», об этом же «Возвращение» (1931), которое его продолжает и развивает. Об этом же, собственно, и «Три товарища» (1936): когда человек это понял, он жить не может, его притягивает смерть, и если он в кого-то и может влюбиться, то только в умирающую. Роберт Локамп и Готфрид Ленц во главе с Отто Кёстером потому и механики, что с машиной еще можно иметь дело, а с человеком – уже нельзя, человек уже ничего не может. Символ человека – это Кики, который не может жить с женой, поэтому становится педерастом, выбирая свой единственный способ сексуального взаимодействия с людьми. Если внимательно вчитаться в роман Ремарка «На Западном фронте…», там уже есть мысль о том, что мы больше не люди, что человеческие правила для нас уже не работают. Но страшнее всего об этом сказано в романе «Искра жизни» (1952), который написан, и Ремарк принципиально подчеркивает это, не на личном опыте. После казни сестры в нацистской Германии он считал своим долгом написать роман о концлагерях. Не случайно главный герой имеет уже не имя, а номер – 509, а роман кончается диалогом, который я назвал бы главным диалогом в мировой литературе XX века. Главный диалог в философии XX века – это полемика между Иваном Ильиным и Николаем Бердяевым по вопросу о противлении злу. А главный диалог в литературе XX века – это разговор двух выживших в финале романа «Искра жизни», когда их освободили из концлагеря: «Словно мы последние люди на земле. – Почему последние? Первые»[90].

И вот вторая точка зрения гораздо страшнее, потому что говорит о новой эволюционной ступени человека. Мы первые нео-люди, ново-люди на земле. Мы первые люди, которые через ад прошли и которые пытаются после этого жить. Которые живут после этого – вот что самое страшное. Потому что после того, как на твоих глазах все это творилось, твой ответ этому безумному миру один – отказ. И Тадеуш Боровский, прошедший Освенцим и Дахау и написавший об этом, покончил с собой в двадцать восемь лет. Говорят, из-за разочарования в коммунизме. Нет. Просто у Боровского была очень императивная позиция: если я выжил, значит, я виноват.

И у Ремарка такой же императив: после всего этого жить нельзя, мы новые люди, а у новых людей своя форма существования. Они стая, стадо, они не существуют поодиночке. И в своей жизненной практике он это доказал. При его концепции человека, который прошел через горнило войны и у которого нет теперь нравственных границ, очень трудно поддерживать отношения с любым партнером. Потому что не веришь ему ни в чем. Потому что все время готовишься к худшему. Это явственно слышится и в переписке Ремарка с Марлен Дитрих. С его стороны это романтические штампы в прозе. У Марлен Дитрих их меньше, в ее письмах преобладает человеческая забота: «Милый, это рецепты на витамины», «Любовь моя, вот говядина без единой жиринки в собственном соку: мясо можешь съесть или выбросить. Главное – соус». Но и у нее тоже есть такая жалкая искренность актрисы, которая снабжается массами цитат из фильмов, потому что она иначе не умеет объясняться в любви. И очень здорово местами, когда через эту великолепную пошлость пробивается человеческое. Например, у него в одном из последних писем: «Орион стоял над горами, и как же молоды мы были! Почти как сейчас». Или у нее замечательное письмо:

Я пишу тебе, потому что у меня вдруг острый приступ тоски… <…> я выбила для себя свободу и теперь сижу с этой свободой наедине, одна, брошенная в чужом городе… И тут я нахожу твои письма! Я пишу тебе безо всякого повода, не сердись на меня. Я тоскую по Альфреду (одно из имен Ремарка в их переписке. – Д.Б.), который написал: «Я думал, что любовь – это чудо и что двум людям вместе намного легче, чем одному – как аэроплану». Я тоже так думала.

Вся эта переписка – ужасная попытка быть человеком в расчеловеченном мире. И как же по́шло выглядит эта попытка! Ровно так же, как невыносимы совершенно любовные письма или последние любовные стихи Маяковского.

В поцелуе рук ли,
губ ли,
в дрожи тела
близких мне
красный
цвет
моих республик
тоже
должен
пламенеть[91]

.