Иностранная литература: тайны и демоны

Третий тип литературы военной, тоже достаточно интересный, – это литература цинизма. Литература, которая показывает полное нравственное перерождение человека, побывавшего на войне, идиотизм войны, брутальность войны и пошлость войны. Это, как правило, литература сатирическая. В XX веке было три знаменитых романа, которые составляют, наверное, лучшие художественные результаты во всей военной литературе. Самый известный – это, конечно, «Похождения бравого солдата Швейка», в котором вся религия, вся красота мира, весь смысл мира воплощаются в одной сцене. Помните, когда арестантов гарнизонной тюрьмы ведут в часовню и Швейк смотрит на церковную фреску? «На Швейка с изумлением взирал какой-то великомученик. В зад ему кто-то вонзил зубья пилы, и какие-то неизвестные римские солдаты усердно распиливали его. На лице мученика не отражалось ни страдания, ни удовольствия, ни сияния мученичества. Его лицо выражало только удивление, как будто он хотел сказать: “Как это я, собственно, дошел до жизни такой и что вы, господа, со мною делаете?”» Или взять песню «Он пушку заряжал, / И песню распевал. / Снаряд вдруг пронесло, / Башку оторвало, / А он всё заряжал / И песню распевал» – вот гениальная метафора войны по Гашеку. Второй роман – «Путешествие на край ночи» Луи-Фердинанда Селина (1932), где военные воспоминания присутствуют как сплошное беспрерывное копание в дерьме. Роман циничен именно потому, что представители потерянного поколения ненавидели всех, а злоба – хороший толчок для прозы. И третий роман – «Уловка 22» Джозефа Хеллера (1961), который весь построен на жесточайших цинических шутках. Речи полковника Карджилла – это абсолютное продолжение речей гашековских фельдкуратов, хотя бы обер-фельдкурата Ибла с его полевой обедней:

День начнет клониться к вечеру, солнце со своими золотыми лучами скроется за горы, а на поле брани будут слышны последние вздохи умирающих, ржание упавших коней, стоны раненых героев, плач и причитания жителей, у которых над головами загорятся крыши.

А это полковник Карджилл Хеллер, один в один:

– Господа! – начал он, обращаясь к офицерам и старательно выдерживая паузы между словами. – Вы – американские офицеры. Ни в одной другой армии мира офицеры не могут сказать о себе ничего подобного. <…> Эти люди – ваши гости! – вдруг закричал он. – Они проехали более трех тысяч миль для того, чтобы развлечь вас. Каково же им, если никто не желает идти на их концерт? <…> А как бы вам понравилось, если бы ваша мама проехала больше трех тысяч миль, чтобы поиграть на аккордеоне каким-то военным, а те даже взглянуть на нее не пожелали?[85]

Есть четвертый вид произведений о войне, где война рассматривается как экстремальная ситуация, как арена для экзистенциального выбора, и Василь Владимирович Быков – наиболее, пожалуй, авторитетный из таких авторов. В каком-то смысле можно здесь назвать и Хемингуэя, но у Хемингуэя упоение мужчинством иногда бывает сильнее, хотя, как доказал Максим Чертанов, Хемингуэй был ранен менее тяжело, воевал менее долго и на личном опыте знал о войне гораздо меньше, чем, пыжась, доказывал в своих книгах[86]. Но тем не менее Хэм – это Хэм, это экзистенциальная ситуация на войне. Активнее всего эту тему разрабатывает, конечно, Быков, отчасти Норман Мейлер в «Нагих и мертвых» (1948), конечно, Ирвин Шоу в «Молодых львах» (1948). Из великой мировой литературы, действительно великой, можно назвать рассказ Сэлинджера «Посвящается Эсме – с любовью и мерзостью» («Дорогой Эсме – с любовью и всякой мерзостью» в переводе С. Митиной, 1950), рассказ, в котором и войны, собственно, никакой нет, а есть обнаженная войной душа. Невероятной силы рассказ, выше всяких там «Ловцов во ржи»[87].

И вот после этих четырех видов военной прозы Ремарк написал пятую, благодаря чему и вошел в историю как величайший военный писатель. Ремарк показывает войну как перелом от старого мира к новому, как ситуацию, в которой человек больше не нужен. Это Европа, которая осознала, что век личности кончился и начался век масс.