Иностранная литература: тайны и демоны

Шоу был и самым неудачливым из семерки: литературный успех пришел к нему, когда ему было хорошо за сорок, деньги – когда было хорошо за пятьдесят. Именно поэтому он считал, что старость, может быть, действительно лучшее время, и жалел лишь о том, что молодость всегда достается идиотам. Это, впрочем, тоже общее место. Достаточно цинично и достаточно прямо относился он и к смерти – завещал выбить на своей могиле простую, очевидную и тем не менее очень веселую фразу: «Я знал, что, если проживу достаточно долго, что-то в этом роде должно было случиться».

Одна из трех главных тем, которые Шоу разрабатывал, как ни странно, – тема любви. Шоу, имеющий репутацию сухого интеллектуала, драматурга для умников, драматурга, в чьих пьесах ничего не происходит, а только спорят о Боге, – именно Шоу сказал о любви то, чего не сказал и не понял никто из его великолепной семерки. Моэм вообще перешел в конце концов к простому и надежному гомосексуализму, сказав: «Природа взяла свое». Киплинг гораздо больше интересовался любовью к родине. Честертон был законченным однолюбом, вот почему ни одного описания настоящих любовных, бурных взаимоотношений мы в его прозе не найдем – его сильнее занимала любовь к Богу. Уайльдовская любовь была всегда так трагична и так омрачена позором, что переживание этого позора отвлекло Уайльда от главного – от взаимоотношений в паре. Уэллса любовь занимала на практике, занимала вплоть до семидесяти лет, когда он увел-таки у Горького Муру Закревскую, Марию Игнатьевну Будберг, но занимала так сильно, что на теорию уже не оставалось времени. Так что единственным человеком, который сказал о любви что-то важное, оказался Шоу. И вот то, что он сказал о любви, мне кажется, не понято до сих пор.

Сердце мое обливалось кровью, когда в давнишней постановке «Пигмалиона» в театре «Современник» Елена Яковлева и Валентин Гафт, игравшие Элизу и Хиггинса, выходили в финале на поклоны, – он в свадебном фраке, она в фате. Ничего более противоположного замыслу автора придумать невозможно. Сам Шоу написал к «Пигмалиону» (1912) специальное послесловие, где объяснил, почему Элиза и Хиггинс не могут пожениться ни при каких обстоятельствах. Пигмалион не женится на Галатее. Как можно жениться на том, что ты сотворил?

Хиггинс с его темпераментом, с его интеллектом (а интеллект в любви – первое дело), с его великолепной страстностью во всем, будь то научная полемика или любовь к матери, не может жениться на собственном создании. Это создание ему известно, а он предпочитает неизвестное, и только поэтому занимается фонетикой, самой таинственной областью языкознания. С большей вероятностью можно было бы предположить, что он мог бы жениться на Пикеринге: в Пикеринге ему хоть что-то непонятно.

Когда-то Пастернак с замечательной точностью сказал: «Бедный Пушкин! Ему следовало бы жениться на Щёголеве и позднейшем пушкиноведении, и всё было бы в порядке». Но Пушкин женился на той, которую не понимал. На энигматическом совершенстве. На говорящей кукле. На пустом месте. На красоте, у которой нет секрета.

К счастью, любовь – это все-таки способ познания мира. Как только ты воспитал из лондонской цветочницы леди, главное чувство, которое ты к ней испытываешь, – скука. И это особенно отчетливо видно в диалогах Хиггинса с Элизой в четвертом акте, когда она швыряет туфли ему в лицо. Пожалуй, это его ненадолго заинтересовало. Этого он не ожидал. Все остальное было предсказуемо.

Но и Элиза не лукавит, когда говорит, что никогда не вышла бы за Хиггинса. Она инстинктивно почувствовала, что всегда будет на втором месте.

Высказывание Лэндора в том смысле, что любовь для тех, кто наделен сильнейшей способностью любить, играет второстепенную роль, не расположило бы к нему Элизу. <…> Чутье Элизы с полным основанием предостерегало ее от брака с Пигмалионом[38], —

поясняет Шоу решение героини. Она выйдет замуж за Фредди, и они откроют цветочный магазин.

В общем, это страшная мысль – что мы никогда не сможем жить и быть счастливыми с теми, кого воспитали. Любой из нас на личном трагическом опыте скажет: «Мы всегда ищем сходства». Но в романе «Карьера одного борца» (1886) Шоу устами одного из героев, оставившего дочери предсмертное письмо, предостерегает ее: не поддавайся заблуждению, что мужчина будет любящим мужем, если «он так же глубоко, как и ты, переживает впечатления прекрасного <…>; или что у него одинаковые с тобою вкусы и что он одинаково с тобой понимает слова, мысли и творения любимых тобою авторов»[39]. Мы отыскиваем героя своего романа по общей тяге к прочитанным книгам, услышанным где-то песням, по способности продолжить цитату, что кажется нам паролем духовного родства. И Шоу, единственный из мировых интеллектуалов (а только интеллектуал и может что-то понимать в любви), сказал нам: самая страшная ошибка, самое опасное заблуждение – женитьба по сходству.