Иностранная литература: тайны и демоны

Мы можем сколько угодно вспоминать, что Шоу понравился Сталин, что Шоу как-то пару раз одобрительно отозвался о Гитлере, но, слава богу, быстро сориентировался. Все эти его левацкие симпатии имеют очень простую природу. В Советском Союзе Шоу увидел ту самую утопию труда и здравого смысла, которую, что бы мы сегодня ни говорили, там до известного момента осуществляли. Потом русская матрица съела советскую. Потом вступила в действие очередная оргия самоистребления, и все герои труда, что так нравились Шоу, были истреблены в 1937 году во главе с Орджоникидзе, который их организовывал, направлял, вытаскивал из низов. Все они погибли, и Шоу об этом знал. Но когда в 1931 году он приезжал в СССР и, более того, отмечал в Москве свое 75-летие, в этом не было вызова и эпатажа, как часто писали о нем многие. Он приехал туда, где ему было хорошо, где он надеялся увидеть свет. И хотелось бы верить, что, невзирая на все кошмары нашего времени, и мы этот свет еще увидим.

Артур Конан Дойл

Необычайные приключения Холмса и Ватсона в России

Поговорим сначала не столько о приключениях Холмса и Ватсона в России, сколько о таинственных, еще не вполне изученных особенностях творчества Артура Конан Дойла, благодаря которым его Холмс и Ватсон оказались главной детективной парой и главными героями XX века. И начать, как мне представляется, следует с провокативного заявления.

Как Пушкин основал русскую литературу, а дальше она ушла прочь от Пушкина – ушла, как говорил Мережковский, по подлому разночинному пути, ушла от пушкинского высокого эстетизма к презренной пользе, так Конан Дойл основал детективный жанр, который после ушел прочь от него. И до сих пор весь мировой детектив (за ничтожным исключением, например, Александры Марининой) – и цикл французского автора про комиссара с трубкой, и все циклы российских авторов про детективов в погонах, и трилогия шведа Стига Ларссона «Миллениум» – не вернулся на протоптанную Дойлом тропу; больше того, уходит от нее все дальше и дальше.

После того как вышел сборник эссе Кирилла Кобрина о Холмсе и Ватсоне[42] с подробным изучением позднесоветского викторианства, как Кобрин называет брежневский период, очень велик соблазн вывести Холмса из викторианской традиции. Но корни Конан Дойла отнюдь не в пресловутой викторианской эпохе. Попытаемся же проследить, где его настоящие корни, и начнем с двух наиболее красноречивых цитат.

Цитата первая.

«Кому это принадлежит?»

«Тому, кто ушел».

«Кому это будет принадлежать?»

«Тому, кто придет».

«В каком месяце это было?»

«В шестом, начиная с первого».

«Где было солнце?»

«Над дубом».

«Где была тень?»

«Под вязом».

«Сколько надо сделать шагов?»

«На север – десять и десять, на восток – пять и пять, на юг – два и два, на запад – один и один, и потом вниз».

«Что мы отдадим за это?»

«Все, что у нас есть».

«Во имя чего отдадим мы это?»

«Во имя долга»[43].

Это надо читать замогильным голосом, голосом поздней Раневской, голосом, которым разговаривала ее странная мисс Сэвидж в одноименном спектакле Театра имени Моссовета. И конечно, у любого сколько-нибудь начитанного филолога немедленно всплывет совершенно отчетливая ассоциация, и эта ассоциация будет не с прозой и не с детективом, а с Метерлинком – с циклом «Двенадцать песен»:

У первой двери (дитя, мне страшно), у первой двери пламя задрожало.
У второй двери (дитя, мне страшно), у второй двери пламя зарыдало.
У третьей двери (дитя, мне страшно), у третьей двери пламя умерло.

А если он возвратится, что мне ему сказать?

Скажи, что я и до смерти его продолжала ждать.

Эти абсолютно загадочные, не имеющие рационального объяснения строки Метерлинка привязывают Конан Дойла к французскому и вообще к европейскому символизму гораздо глубже, нежели к британской рациональной традиции. И уж если мы говорим о среде и атмосфере рассказов Конан Дойла, приходится вспомнить прежде всего Тютчева, которого Конан Дойл, конечно, не читал: