Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Мистерия состояла из нескольких живых картин. Началось с Тайной вечери по Леонардо да Винчи. Христос со своими учениками за столом. Потом приход Иуды, поцелуй Иуды. Затем ликторы хватают Иисуса. Затем заседание Синедриона.

Действие сопровождалось музыкой: внутри храма пел хор, играл орган. Радио усиливало звуки. Они приходили на площадь из невидимого источника и казались небесными.

Зрелище развертывалось днем, при полном свете летнего солнца. Позади наскоро сколоченных трибун, на которых сидело свыше десяти тысяч зрителей, а также справа и слева от трибун текла обычная шумная жизнь Парижа. В нескольких шагах слева от меня поминутно открывалась и закрывалась стеклянная дверь ресторана.

Мистерию окружала реальность, будни. Но мистерия поднималась над реальностью. От этого щемило сердце.

Внезапно я услышал позади себя движение и, обернувшись, увидел римских всадников в латах, верхом на могучих конях. Окруженный ими, шел Иисус — в рубище, с изможденным лицом. Приговоренный шел на Голгофу, изнемогая под тяжестью огромного креста, на котором ему предстояло быть распятым.

^Кони громко и равнодушно цокали копытами по асфальту.

Публика оцепенела. Мы сидели затаив дыхание, боясь единым звуком нарушить охватившее нас волнение.

Площадь лежала посреди шумного людского моря, но сама она была островом тишины.

Иисус и всадники пересекли ее и скрылись позади Собора.

В молчании прошло несколько минут, и вот откуда-то сверху — быть может, с вершины одной из соборных башен — понеслись звуки необычно высокого, ясного, почти прозрачного, нежного и строгого голоса. Девушка пела о чистой душе, которая завершила свой подвиг и ныне покидала землю, где ей больше нечего было делать.

Воплощенная в образ живыми исполнителями и показанная на фоне Собора, восемь столетий возвышающегося над католическим миром, легенда о Христе становилась почти такой же неопровержимой реальностью, как сам этот Собор. Что-то было во всем этом зрелище наивное и величественное.

Но было и еще что-то. Я не мог определить сразу, что именно. Впечатление было слишком велико, и это мешало разобраться в сопутствовавших ему чувствах.

Наконец я понял.

Во Франции церковь была отделена от государства в 1905 году, ее имущество конфисковано, церковные школы закрыты, священники отбывали воинскую повинность в солдатах, наравне со всеми. Бог был объявлен частным лицом, его обязали соблюдать правила уличного движения, он не мог устраивать собраний под открытым небом, как не могли этого'делать ни частные лица, ни даже политические партии.

И вот он открыто появляется в самом центре Парижа, он собирает на площади тысячи людей и показывает им, как было дело с его сыном, который поднялся на Голгофу, чтобы спасти род человеческий, погрязший во грехе. Этим он как бы напоминает людям, что никто, кроме Христа, и не может по-настоящему спасти их.

Вечером я рассказал это Ренэ.

— Так ведь со страху! — почти весело воскликнул он и рассмеялся.

Я был в недоумении:

— При чем тут страх? Почему со страху?

— Потому что очень уж много наша буржуазия нажила на этой войне и наворовала, — ответил Ренэ. — Очень уж нахально шло ей все впрок. Чертовы патриоты! Они посвятили себя служению коммерческой стороне кровопролития и научились богатеть даже на торговле с неприятелем.

Он рассказал мне, как через нейтральных посредников — преимущественно швейцарцев — французские дельцы продавали Германии французские стратегические материалы, главным образом никель.

— Правда, — прибавил он, — этот товар очень скоро возвращался во Францию. Но уже в виде артиллерийских снарядов. Он врезался в наши ряды и кричал нам: «Привет и братство, бородачи! Вот я снова дома!»

Далее Ренэ сказал, что рядом с дельцами богатели на этих делах интенданты, богатели прикрывавшие их депутаты, и сенаторы, и молчавшие об этих злодействах редакторы и издатели газет, и прокуроры, смотревшие сквозь пальцы, и красивые светские дамы, через которых передавались взятки влиятельным, но осторожным людям, и еще сотни и тысячи разных других, крупных и мелких, деятелей и покровителей кровавой патриотической наживы. Когда война кончилась, все они были возмущены: они находили, что прекращение огня — вопиющая несправедливость в отношении их.

Я со своей стороны сказал, что ничего нового в этом нет, и даже напомнил Ренэ известные слова Вольтера о том, что во время войны, пока солдаты гибнут на фронте, ловкие люди в тылу всегда перекачивают к себе в сундуки несметные богатства, а народу приходится потом в течение долгих лет выплачивать военные долги.