Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Перейдя через площадь на тротуар Елисейских полей, мы увидели картинку, уже необычную для Парижа: у одного из парадных подъездов стоял одноконный экипаж, запряженный караковой лошадкой в больших шорах. Кучер с баками и бритой губой, надутый, чопорный, в цилиндре с кокардой, в ливрее, в белых лосинах и ботфортах, сидел на козлах как деревянный и строго держал вожжи.

Это было видение другого века. Ренэ сказал, что конный экипаж, уже едва ли не единственный в Париже, принадлежит некоей старой маркизе. Она не выезжает в автомобиле: это было бы слишком большой данью современности со стороны благородной особы, предки которой были крестоносцами и воевали за освобождение гроба господня только на лошадях.

Маркиза выезжала только на лошадях.

А вокруг с бешеной быстротой мчались автомобили. Они точно гнались за кем-то или от кого-то удирали. Они жили жизнью Парижа и своего времени.

Полицейский остановил их поток, чтобы дать пройти паломникам, возвращавшимся с Могилы.

С высоты козел надутый кучер одинаково неодобрительно смотрел на грустные лица людей и на озорство автомобилей.

Мы сели на террасе ближайшего кафе и оба молчали.

Я думал о том, как умеют все-таки французы придавать явлениям торжественность.

Ренэ точно угадал мои мысли.

— Понимаешь, как здорово они все организовали, эти ханжи! — вдруг сказал он. — Каждая мать, сын которой не вернулся с войны, получила возможность утешаться мыслью, что Франция избрала именно его на почетное место под Аркой. Точно так же могут думать жены, потерявшие мужей, и невесты, женихи которых не вернулись, и дети, оставшиеся без отцов. Всем лестно!

Потом он выдержал паузу, — я уверен, что для эффекта, — и выпалил:

— А ветераны? Что, по-твоему, могут думать ветераны?

И сам тотчас ответил на свой вопрос:

— Двадцать лет назад они были героями и любимыми сынами Франции, не менее любимыми, чем тот, кто лежит под Аркой. Но они остались живы. Они не виноваты, но для них это несчастье. Потому что они надоели. Им первым урезывают их грошовую пенсию, когда не сходится бюджет. Почему их считали героями? Потому, что они спасли Францию? Так? Но ведь скоро будет новая война, и опять с немцами. Значит, ничего они не спасли! Их подвиг не подвиг, а потерянное время, а сами они просто дураки, и ничего больше!

Помолчав немного, он неожиданно посоветовал мне пойти на Могилу одиннадцатого ноября.

— Непременно пойди! — настаивал он, и в его голосе прозвучали какие-то необычные, неспокойные ноты. — Одиннадцатое ноября! — воскликнул он. — В 1918 году это был денек! Ты уже тогда уехал в Россию, а у нас в атот день утром, в одиннадцать часов, протрубили «прекратить огонь». Если ты думаешь, что на свете может быть более волнующая мелодия, ты ошибаешься! Мы все поднялись, и вышли из траншей, и стали лицом к неприятелю, и ревели, как дети, и некому было нас остановить, потому что сержанты и офицеры тоже ревели. Пятьдесят два месяца мы тащили на себе войну, мы дошли до озверения, потеряли человеческий облик. И вдруг — конец! «Прекратить огонь!» Неплохой был денек. Теперь его объявили национальным праздником. Это день парадов, молебнов и вранья.

Он стал описывать это зрелище — прохождение войск, сверкание кирас, шествие инвалидов, но сказал, что самое главное не это, а то, что он назвал словесной частью. Она заключалась в том, что президент Республики прочувствованно читал по бумажке речь о славе Франции, о величии Франции, о победах Франции, о великом будущем Франции и, само собой разумеется, о великих идеях восемьдесят девятого года, которые... и так далее...

— И все вранье! — с горячностью воскликнул Ре-нэ. — Все вранье! Потому что вся слава Франции, все ее величие, ее победы, ее будущее и великие идеи восемьдесят девятого года, которые... и так далее... уже доставлены на кухню и будут зажарены и поданы на стол, когда состоится парадный обед в честь Гитлера. И господа министры сами будут прислуживать ему за столом, и улыбаться, и лебезить перед ним, и ползать перед ним на брюхе во славу Франции. Они мерзавцы! Они только о том и мечтают, чтобы Гитлер поскорей приперся. Тогда они смогут умыть руки и избежать, ответственности перед Францией за все то, что они с ней делают.

Так, впервые на живом примере, я познал тяжкую правду Триумфальной арки: кто бы ни лежал под плитой, все равно рядом с прахом убитого лежат горечь, обида и разочарование живых, целого поколения живых. И я понял, что означают часто слышанные мною слова «поколение, принесенное в жертву».

А Ренэ сидел мрачный, насупившийся. В голосе его только что прозвучало озлобление, желчность. Это было клеймо. Жизнь наложила его даже на этого человека, который еще вчера казался мне счастливым, довольным своей судьбой, потому что он занимался любимой профессией, был здоров, имел хорошую семью, хорошо зарабатывал и жил, как говорится, в свое удовольствие.

Новое раскрывалось каждый день.

4

На площади перед Собором богоматери ставили мистерию «Страсти господни».