Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Лшщ, собралась обычная светская публика: господа в цилиндрах, дамы в сногсшибательных шляпах и барышни из хорошего общества с чуть вздутыми животиками, которые называли «маленькие три месяца». Ты помнишь? Крик моды военного времени! Быть беременной или хоть казаться беременной считалось актом патриотизма. Под юбочку подкладывался небольшой слой ваты, не больше, чем на «три месяца». Вся эта публика ринулась во Дворец инвалидов, как обычно бросается на театральные премьеры и вернисажи. Пуанкарэ произнес напыщенную речь. Он говорил, что под звуки «Марсельезы» народ Франции ведет войну за пресловутую Справедливость и т. д. и т. д. А на фронте произошло в это самое время вот что. К нам на фронт тоже приезжали артисты. Обычно их слушали с удовольствием. Но тут вышла неприятность. Выступила артистка, к тому же, представь себе, молодая и красивая. Она имела все права на внимание публики. А публика ее прогнала со свистом и улюлюканьем. Потому что она завернулась в трехцветный флаг, стала в позу Свободы с картины Делакруа и запела «Марсельезу». Сразу поднялось такое, что бедняжка не знала, куда деваться. Она удирала со всех ног. Это не было галантно со стороны солдат. Но что ты хочешь! В четырнадцатом году каждый уже отлично понимал, что попался на удочку. Оркестр играл «Марсельезу», на крючок посадили приманку под названием патриотизм, солдат клюнул и повис на крючке. Поняв это, он хотел, чтобы ему по крайней мере не морочили больше голову с «Марсельезой» и с патриотизмом. Он имел право на то, чтобы ему не морочили голову.

И почти без всякого перехода, после еле уловимой паузы, Блок вернулся к моему рассказу:

— Я все думаю об этих солдатах и Ленине. Я хочу их понять, проникнуть в их психологию.

Мы не виделись два дня. Едва я вошел, он вскочил и протянул мне книгу:

— Нашел! Нашел-таки! Эти твои солдаты с Лениным не давали мне покоя. Что-то мне в этой истории слышалось знакомое. Где-то я что-то подобное видел или читал. Наконец вспомнил! Я позвонил в Библиотеку иностранной литературы, и мне прислали эту книгу.

Я увидел томик Гоголя на французском языке. «Тарас Бульба».

— На, читай! Вот здесь!

Это было описание казни Остапа.

— Читай!

Вот это место.

«Остап не хотел бы слышать рыданий и сокрушений слабой матери, или безумных воплей супруги... Хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил...»

Далее следует знаменитое, восклицание Остапа:

«Батько, где ты! Слышишь ли ты?»

И ответ Тараса среди всеобщей тишины:

«Слышу!»

— Он не говорил тебе, тот приятель, выступил ли актер перед солдатами? — неожиданно спросил меня Блок. — Не выступил? А жаль! Надо было! Со всеми жестами Ленина, ленинским голосом сказать им несколько хороших, теплых слов. И правдивых. Надо было в какой-то форме сказать им: «Слышу!» Потому что ведь Остап взывал к своему отцу! И вся эта история — перекличка гигантов! Эх, не понял актер, какую роль упускает! Жаль, не понял!

Тринадцатого мая 1942 года Жан-Ришар говорил по радио о том, что тюрьмы Франции переполнены: в них томятся ее лучшие граждане. Об этом мы знали в Москве благодаря подпольному французскому радио.

Мог ли знать Жан-Ришар, что спустя еще три дня, шестнадцатого мая, будет арестована его младшая дочь Франс? Она была химиком. Ее забрали в Сорбонне в лаборатории: она изготовляла взрывчатые вещества для партизан. Франс увезли в Германию. Больше она не вернулась: с ней расправился палач. Был казнен также ее муж. Немного позже арестовали сына Жан-Ришара Мишеля и его невесту. Вся семья была в Сопротивлении. Потом немцы арестовали мать Жан-Ришара, старуху восьмидесяти шести лет. Они сожгли ее в печах Освенцима. Для немецких фашистов она была не старой матерью большой и героической семьи, а всего лишь старой еврейкой и матерью евреев.

Я не знал, известно ли было супругам Блок о трагедии их семьи. Они ничего.не говорили мне об этом. Все дошло до меня уже после их отъезда.

Жан-Ришар умер в Париже в 1946 году. Один наш общий друг сказал мне:

— Он умер от горя.

Жан-Ришар был борец. Его жена была достойной женой борца. Оба понимали, что все их близкие, оставшиеся во Франции, — заложники и могут погибнуть. Я уверен, что, думая об этом, оба они хотели только одного: чтобы их дети не были пассивными заложниками, чтобы они боролись.

И они боролись.

Однажды, по дороге на фронт, я остановился в Киеве. Город был только что освобожден. На улице продавались французские сигареты, вероятно остатки немецкого наследства.

Я вспомнил о Жан-Ришаре и купил для него пачку.

Он очень обрадовался скромному подарку.

Я думал, это радость курильщика. Но нет.

Когда сигареты были выкурены, Жан-Ришар кнопками приколол обертку к стене у своей постели. Обертка была голубая, как небо Франции, его далекой, оскорбленной, но все же великой и любимой родины.