Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

За окном лежала Москва, страна друзей. За окном были башни Кремля. Бой курантов гулко отдавался в его комнате. Но среди величия обстановки, которая его окружала, среди величия событий, которые происходили в мире, среди борьбы, которую сам он вел, не щадя сил, среди тревог за своих близких была у него мука, которой он не таил: ему не хватало неба отчизны.

Голубая бумажка висела над изголовьем до самого его отъезда из Москвы.

Уезжая, он положил ее в свой чемодай: пускай и маленькая землячка, товарищ по изгнанию, тоже вернется на освобожденную родину!

СУПРУГИ ИГНАТЬЕВЫ

1

До Отечественной войны в Москве существовала организация, занимающаяся размещением среди иностранных издательств произведений советских писателей,— Литературное агентство.

Впоследствии эти функции перешли к «Международной книге».

В начале осени 1936 года из Парижа приехала постоянная представительница агентства. Она вела переговоры с книгоиздательством, которое намеревалось выпустить в переводе на французский язык мой роман «Иностранный легион».

Меня пригласили в агентство.

Я увидел даму высокого роста, лет пятидесяти. Что-то чрезвычайно привлекательное было в ее чертах, в улыбке, в блеске умных и живых глаз. По платью в ней сразу можно было угадать парижанку, но по-русски она говорила как русская, хотя и сильно грассируя.

Деловая часть нашей беседы продолжалась недолго. Я стал прощаться. Дама сказала, что тоже освободилась.

ч

Мы вышли вместе.

— Судя по вашему роману, вы учились в университете в Париже и, вероятно, жили в Латинском квартале? — сказала дама.

— Да. Вам приходилось там бывать?

— Разумеется. Я не пропускала ни одного спектакля Сары Бернар. Вы ее помните? Вы помните ее голос, этот мучительный, щемящий голос?

— Конечно, помню, — сказал я. — Разве его можно забыть? Вы правильно сказали — он был мучительный, какой-то надтреснутый, надломленный...

— И это не было игрой, — сказала моя собеседница.— Я была с ней хорошо знакома, с Сарой Бернар. Уверяю вас, этот надломленный звук ее голоса не был игрой. Она была великой артисткой, она была гениальна, но это была глубоко несчастная женщина. Все ее причуды, о которых говорила Европа, разные странные выходки, ее вечные болезни — все это шло от разбитого сердца матери.

Потом она спросила, видел ли я Мунэ-Сюлли.

— Его голос напоминал звуки органа! — сказала она и спросила, помню ли я гастроли русского балета Дягилева. Когда мы поговорили об этой ослепительной труппе, об Анне Павловой, о Фокине и о Нижинском, она спросила, кого еще я помню из балетного мира.

Я назвал Наташу Труханову и спросил:

— А вы ее помните?

— Я не пропустила ни одного ее выступления, — ответила дама.

— Вполне вас понимаю, — сказал я. — Мне это было не по средствам, но я вполне вас понимаю. Ее выступления были праздником всех искусств! Ведь музыку для нее писали Сен-Санс и Равель, костюмы и декорации рисовал Бакст, ставил Макс Рейнгардт. В те годы не было более прославленных имен в области искусства.

— Вы забыли, что Массне лично дирижировал оркестром, когда она выступала, — прибавила дама.

— Вот видите! Наташа Труханова! Да по ней сходил с ума весь Париж. Кроме всего, она была очень красивая женщина. Это одно чего стоит! Как по-вашему?

Показалось ли мне только или у моей собеседницы действительно было такое выражение лица, будто я чем-то огорчил ее? Облачко грусти пронеслось у нее в глазах.

— Да, — сказала она со вздохом. — Но это было давно.

— Очень давно, — согласился я, ничего не подозревая.

— Красота отцветает, — сказала она еще более грустно.

— И забывается, — подтвердил я еще более уверенно, продолжая оставаться в полном неведении.

— Искусство танца — одно из самых^хрупких, — сказала дама. — Артистка сходит со сцены, ничего после себя не оставляя.

— Это верно. О Наташе даже писали, что у нее

нельзя учиться, ей невозможно подражать. Она была слишком своеобразна. - ч

Дама стала совсем-совсем грустной. Я не понимал причины. Мы продолжали молча шагать. У гостиницы «Савой» она остановилась, очень мило улыбнулась и сказала:

— Знаете что,' приходите к нам сегодня вечером или завтра. Я познакомлю вас с мужем. Вам будет интересно,— он тоже много лет прожил во Франции.

Она передала мне его лестный отзыв о моем «Легионе» и прибавила на прощание:

— Приходите обязательно. Но помните, послезавтра мы уезжаем.

Я не пришел. Как мог я прийти, если даже фамилии ее не расслышал, когда нас знакомили?

Правда, на другой день у меня мелькнула мысль позвонить в ■ агентство, спросить. Но было воскресенье. А жаль! Очень меня эта особа заинтересовала.

Дня через три-четыре я встретил на улице одного сотрудника агентства.

— Вы узнали эту даму, которую видели у нас? — спросил он. — Вы должны были бы знать ее по Парижу.

— Кто она?

— Как кто? Она была знаменитой танцовщицей. Труханова ее фамилия. Наташа Труханова.

Вероятно, я стоял раскрыв рот. Я подумал, как должно было огорчить ее то, что я ее не узнал, да еще так грубо сказал, что красота забывается. Мне сделалось неловко.