Инсектариум

Был он любим добрыми
Девами с дельными догмами:
Теми, что ласковы домрами
Душ, тихострунно чужих.

Был он любим белыми

(Бренностных благ колыбелями),
Только ведь звал их бельмами,
Сердцем не будучи лжив.

Выбрал-то, бедный, Ту,

Жесты которой — безумны:
Поцеловала — и привкус сутки во рту
Густо-солёный, как если б дала в зубы.

Переглянулись — и, как говорится, беда:

Карее буйство в глазоньки парню вылилось…
В жизнь Её он вошёл, словно в Иордан,
А саму — неосмысленно, словно дар,
Возлюбил. За вредность, за недовыверенность.

За руку брал — круговертью неслось естество,

Ночь в животе розовела в разрывах звёздных…
Эту — любил, как не смел бы — себя самого;
Так, как не женщину любят, но воздух;

Так, что неведомой, жгуче-пунцовою силою,

Пальцы из разу в раз наливались, пульсируя,
Искру свиданья на нить судьбы нанизав
В полусвятом упоении опьянелом.
Так он любил — каждой клеточкой, всяким нервом —
Так, что ему и небо не было небом,
Если не отражалось в её глазах.

Так он любил — как, сказать по правде, — не велено;

Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой…
Только она не верила. Нет, не верила.
Дескать — доказывай, миленький.

Тот горячился. Речи любовные гречневою

Кашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь…
Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными.
Скручивался кручиной нерассекреченною,
Милую клял за смышлёную полунасмешливость,
Нежно, ненужно — жалеем чужими жёнами.

Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами,

Жизнью швыряем по графику функции синуса —
Пил валидол он, захлёбывался доводами:
Доказать силился.

Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятие

Счастье своё, неизбывное, как проклятие.
Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговерти
Злую свою, свою вредную-в-мятой-майке.
Так, что она начала немножко верить. И
Сразу с чего-то
стала
немножко
маленькой.

Так, что сквозь небо

в глазах её — эка невидаль! —
Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,
Так, что затихли все эти лишние «дескать»…
Странно: в окне расцвело
такое же
небо.

Сорванец