Инспекция. Число Ревекки

– Не выдержал причал… – Она вдруг крепко прижала ладони к ушам, будто пыталась заглушить какой-то шум. – Крики из воды были. Страшные. Взахлеб. Взахлеб, да, ведь практически все захлебнулись. Копоть сошла, все умылись, с чистыми лицами преставились. Ни один корабль не прорвался к нам в бухту. Мы, которые остались, развернулись и пошли обратно. Добрались до Камышовой бухты, там в скалах сидели почти пять суток без еды и воды. Прям под скалами и лежали, прятались. Над головами немецкие самолеты гудят – заглушают раненых. Жара, воды-еды нет, раны на солнцепеке пухнут, гноятся, у самых пропащих уже черви копошатся… Вроде думали, надо пробираться к Ялте, но никто не успел уйти – фрицы уже окружили нас. Прям сверху, над обрывом повылезали дула их танков, а с моря – катера с их автоматчиками. Как взяли в плен – не помню. Я в бреду была: нога распухла, загноилась, жар поднялся. Мне потом девочка одна рассказывала, что немцы ходили и расстреливали моряков, политработников, врачей, комиссаров и всех раненых. А меня наши с Божьей помощью как-то уберегли, хотя сами полуживые и обессилевшие. Везли нас в товарняках, забитых наглухо. Все там вперемешку были: раненые и здоровые друг у друга на головах. Жара, воздуха нет, воды нет, ничем не брезговали, некоторые раненые мочу свою начали пить. Вши, черви лютые в ранах. Помню одного: метался в горячке – у него бедро было ранено, осколком его задело. Не рана, а страшное месиво. Он, пока в уме был, выскребал оттуда червей и давил их… В конце совсем обессилел… А мне повезло сказочно. Рядом со мной оказалась медсестричка Анютка, Богом посланная, не иначе. Она до последнего находилась в госпитале в Инкермане – там ее и взяли. На мое счастье, не отобрали у нее сумку с перевязочными материалами и медикаментами. Вот она меня и выхаживала. Девять дней нас тащили на эту проклятую немецкую землю. Все, что давали, – кусок черствого хлеба, да и тот не всем доставался в той толчее. Кому-то не передали, кто-то выронил, а разве ж там что найдешь на полу?! Один раз, в Варшаве кажется, дали что-то горячее: то ли суп, то ли кофе – бурда такая, что и не разберешь, но мы, конечно, вылакали все до последней капли, уже тогда голод заставил забыть о привередливости. Привезли нас в распределительный лагерь под Зоэстом, а там с нами, как со скотиной на ярмарке, – и в рот заглядывали, зубы проверяли, и ноги-руки рассматривали, и пройтись велели, и повертеться, и с деревянными табличками фотографировали. У меня тогда рана начала затягиваться, уже и ходить могла, и дерзить. Мы еще были смелые, зверств пока не видели – все вместе держимся, идем за едой и «Катюшу» как затянем, а то и «Священную войну». Дают баланду из брюквы и свеклы, а мы им: «Больше наваливай, советского человека кормишь!» Эсэсовцы переглядывались, но ничего не говорили… А утром просыпаемся от криков и побоев. Нас плетьми хлещут и гонят на улицу в чем были. Гестаповцы приехали. Выстроили нас, побитых, так часа два и простояли, потом давай гонять по территории, туда-сюда. Кто вздумал остановиться, того сразу плеткой со всей дури. Кто упадет, того сапогами по почкам. Анютка два раза упала – ей почки отбили, мочилась кровью… Только к ночи они устали измываться и отпустили нас, полумертвых. А на рассвете снова явились. Мы от прошлого дня не отошли, а тут новый круг ада. На следующее утро опять. Так нас прогоняли целую неделю. Больше мы не пели. За это время кормили дня два-три, а потом снова погрузили в товарняки. Загрузили опять так, что не присесть. Да я уже стоя научилась спать. Привезли нас в Фюрстенберг, который в восьмидесяти километрах от Берлина. Равенсбрюк – самое правильное название этому месту проклятому. Слышим: снаружи лай собак, крики, топот. Отодвинули дверь – мама дорогая! Там толпа эсэсовок в черных плащах с капюшонами – как есть смерть! Только вместо косы овчарка на поводке. А за ними тюремщики с автоматами. Заорали на нас, чтоб быстрее выходили, мы падаем, а они звереют еще больше, прикладами лупят упавших. Я уже тогда чуть умом не тронулась, не разбирала, где собачий лай, а где эти орут… Погнали нас через лес, потом в ворота, а там двор, ярко так освещенный, собак еще больше и бараки, бараки, бараки… Мимо нас повели девушек на работы. Вдруг слышу: «Русские есть?» «Есть», – говорю. Смотрю, девушка в колонне. Она мне: «Сама откуда?» Отвечаю: «Радистка, военнопленная, в Севастополе взяли». Ауфзеерка как замахнется хлыстом на девушку. Та успела крикнуть: «Нашим передам о тебе!» Я и порадоваться не успела: согнали нас в кучу, вытащили стол посреди двора, эсэсовка села за него и давай наши фамилии коверкать. Набрали партию из пятидесяти человек и погнали в баню. Потом следующую. Я в третьей оказалась. Пригнали к бане – к настоящей, не к такой… – кивает в сторону дымящих труб крематория. – А там еще с предыдущими не разобрались, но уже нам, значит, приказывают раздеваться. Догола. Стоим, переминаемся с ноги на ногу, прикрываемся. Наконец, выглядывает из окна женская морда и дает нам знак, мол, заходи. А заходить через это же окно. Мы переглянулись, но делать нечего, давай одна за другой голышом на телегу, а оттуда в окошко. Стыд, девочки! Лезешь, а жопа голая, торчит из окна на обозрение всему миру. Фрицы в голос ржут как кони. Потом обрили нас в этой бане налысо. Мы стояли ревели – от обиды ли, от боли, от стыда, от страха ли. Выдали тряпье с пятнами, белье нестиранное, колодки и – в барак на карантин. Там впервые и увидала нары в три яруса. Я тогда подумала, что хуже хлева и быть не может, но нет, тут, у нас, поняла, что там еще ничего было… Попала я, слава богу, в тридцать второй блок к советским военнопленным. Несколько москвичек там было, они давай расспрашивать, что да как дома, а я уж и сама не знала: уже полгода как по частям моталась.