Институт благородных убийц

Мать, я и Зинаида загодя писали поздравительные новогодние открытки знакомым Зинаиды. В том, что касалось развлечений, она была совершенно безыскусна — вполне удовлетворялась тем, чтобы просто мучить ближнего своего. Мама раздражалась. Она в очередной раз проглотила крючок, что подбросила ей старуха, и вступила с ней в бесплодную дискуссию, победить в которой у нее не было шансов. Лучше бы заткнулась и быстренько сделала то, о чем ее просят. Бросаться на амбразуры было в ее духе, она, видимо, все надеялась, что когда-нибудь последнее слово в споре останется за ней. Зинаида ликовала — рыбка у нее на крючке трепыхалась и того гляди грозилась совсем обезуметь. Мама, которая писала под диктовку — старуха видела совсем плохо по вечерам, — кипела праведным гневом: ну как можно употреблять в письменной речи такие нелепые обороты? Как можно обращаться к человеку «старушоночка моя» и что это за приписка в конце: «Плохо, конечно, что ты сама мне не пишешь, ну да Бог тебе судья»?

Накануне праздника у Зинаиды обнаружились четыре подруги в разных городах. Всем она одинаково пожелала здоровья и «долгие лета», а одной попросила приписать что-то про память о школьных годах. Мужья подруг, судя по всему, были уже мертвы, так как она не просила передать им приветы.

Мама писала, огрызаясь через каждое продиктованное ей слово; я крутил ножницы, представляя непроизвольно, как бы они смотрелись в шее у старухи, и старался не прислушиваться к спорящим.

После маминого проступка с днем рождения между женщинами все же произошло условное перемирие. Мама заказала отделку Зинаидиной ванны новомодным средством, после которого та засияла первородной белизной.

В последнее время все развивается уже как будто помимо моей воли — как будто я долго и безуспешно пытался раскрутить неподъемное колесо, и, наконец, оно завертелось, поехало само, осталось только поберечься. То, что я знал теперь о Зинаидином злодеянии, вдохнуло новые силы в мою ненависть, напитало ее свежими соками. Зинаида подписалась под своим приговором и уже принимала «Флурпакс». Отныне дороги назад не было. Новое открытие сделало меня как будто спокойнее, тверже, к тому же оно прекрасно смягчало уколы совести. Время пришло, пусть не я сам его выбрал. Уверенность моя крепла, костенела, но в моем, таком цельном и простом, на первый взгляд, плане появилось вдруг огромное количество брешей, которые следовало залатать. Всплыли нюансы, которые требовали внимания. Чем ближе к делу, тем больше их возникало. Я стал относиться к идее убийства более практично, едва ли не деловито, принялся рассчитывать сроки, прикидывать дозы и обдумывать нюансы, о которых следовало поразмыслить. Какое именно количество «Х…мина» следует ей дать?

Я стал бояться Зинаидиных соседок, которые могли заявиться к ней за чем-нибудь в самый неподходящий момент. Призрачного сантехника, электрика или сотрудника ЖЭКа, который мог внеурочным звонком разбудить Зинаиду от вечного сна, в который она только начала погружаться.

Отныне я смотрел на Зинаиду новыми глазами. Я наблюдал за ней исподтишка со жгучим любопытством, пытаясь приметить признаки коварства в ее фразах, жестах. Так орнитолог следит за редчайшей птичкой, изнывая от интереса, но держа себя в руках, чтобы не привлечь ее внимание. Но Зинаида не выдавала себя ни словом, ни шевелением мускула, и оттого я стал относиться к ней едва ли не с уважением. Иногда мне даже казалось — такого не может быть, чтобы она вынашивала коварные планы. Вся ее жизнь состоит из никчемных старушечьих забот — медлительных чаепитий, долгого сидения в туалете, бессмысленного разглядывания журналов. Чтобы старуха, пусть и вздорная, но немощная и практически слабоумная, которая ничем не занимается, кроме ерунды, всегда носила в себе мысль жестоко расправиться с кем-то? Это было невероятно, но это было так.

— А Саша-то ваш, что же — написал вам? — поинтересовалась мама. Не удержалась все-таки, решила помучить Зинаиду в отместку. Сама не умнее старухи.

— Написал, — сообщила та, отвернувшись.

— Так, наверное, ему ответить надо?

— Уже ответила.

— Да вы же видите плохо. Вот, я за вас пишу.

— Днем написала. Днем-то я вижу нормально.

— Тогда давайте сюда открытку, я отправлю ее вместе с остальными.

— Отправила уже, — с достоинством ответила старуха.

— Ах вот как? — скептически вскинула брови мама. — Ну-ну.

Я пошел на кухню, чтобы поставить чайник, сил не было слушать этот бред. Я взял планшет и хотел продолжить писать. Но им нужен был зритель. Уже через несколько минут они притащились на кухню. Мама мыла посуду, то и дело оглядываясь через плечо, чтобы втолковать старухе, театрально печалившейся за столом, что та не права. Зинаида наступила матери на любимую мозоль — на мою беду поинтересовалась, как дела у нее в ателье. На воре и шапка горит, и мама сразу же разгорячилась.