Институт репродукции

– Здравствуйте, Костя! Помните меня? – по глазам было видно, что нет, но какая, в сущности, разница, когда, может вообще, это мой единственный шанс? – Я вас оформляла, когда вы в первый раз к нам пришли. Ну что, как успехи?

– А-а-а… – какая-то тень промелькнула в его прекрасных глазах. – Вы еще читали. Какую-то бумажную книжку. Что-то из классики, верно? Я запомнил: сегодня ведь это так необычно – книжка, бумажная. Ну, разве что где-нибудь в читальном зале, в библиотеке… – машинально, не замечая того, он схватил меня за рукав халата, вцепился изо всех сил, всеми пятью пальцами, и заговорил безостановочно, бездумно, явно стараясь любой ценой задержать меня возле себя.

Видно было, что ему очень страшно, и поэтому он рад сейчас любому собеседнику, лишь бы не оставаться одному в холодном враждебном коридоре Института.

– А я, вот, знаете, на процедуру пришел, карман этот, ну, знаете, перитонеальный, делать. Не знаю, наверное больно будет? Живот разрежут? – Он нервно усмехнулся, безуспешно стараясь казаться крутым и ироничным.

– Ну что вы, это ж все под заморозкой, эндоскопически!

– И что, потом рубец поперек всего живота?

– Размечтался! Только четыре маленькие дырочки – и все! – я еще шире залыбилась, во все 32 зуба, и, стараясь казаться максимально убедительной, сама взяла его за руку, отечески (ну хорошо, матерински!) похлопала по плечу. – Ну, хотите, я здесь с вами посижу?

– Хочу! – у него было лицо обиженного ребенка, которому, наконец, дают желаемую игрушку. – Вдвоем не так страшно. А вам разве никуда сейчас не надо идти?

– У меня сейчас как раз перерыв.

Мы молча сидели, искоса разглядывая друг друга. Постепенно рука его, сжимавшая мой рукав, расслабилась и разжалась, соскользнула мне на колено, чтобы снова сжаться на нем, когда дверь процедурки распахнулась, и Лилечка Брыкина, которая сегодня дежурила по мужскому ЭКО, жестом не пригласила его заходить.

Тут я решилась на отчаянный шаг.

– Лиль, – заискивающим, и в же время легким, само собой разумеющимся тоном сказала я. – А ничего, если мы вдвоем? А то тут, понимаешь ли, товарищ немного боится.

– Да пожалуйста! – рассмеялась Лилька. – У нас тут завсегда жены мужей сопровождают, а мужья жен. А ты тем более персонал, в обморок, стало быть, не упадешь. – И она еще шире раскрыла дверь, чтобы нам было удобней вдвоем пройти.

Костя бросил на меня горячий, исполненный благодарности взгляд.

И я почувствовала, что отдам все на свете, лишь бы только он еще раз, когда-нибудь, так на меня посмотрел.

*

Контакты медика с пациентом куда интимней любых любовных. Зачастую, человек раскрывается тебе так, как никому и никогда до.

Правда, не то чтобы в порыве желания, просто выбора у него нет.

В тот день мне довелось видеть Костю не только раздетым, но даже отчасти изнутри – датчик исправно проецировал содержимое его брюшной полости на экран, дабы хирург-эндоскопист мог должным образом сориентироваться в своих действиях.

Не то чтобы я слишком пялилась на экран. Я по-прежнему смотрела Косте в прекрасные, затуманенные сильной дозой успокоительного глаза, крепко держала его за руку, и нашептывала ему всякие ободряющие слова и словечки.

Когда мы вышли, наконец, оттуда (точнее, вышла я, а Костя выехал на каталке), между нами успела установиться такая доверительная близость – ближе не бывает, хоть проживите вы вместе полсотни лет.

Перекладываясь в постель, Костя попросил меня переклеить ему на бедре пластырь, фиксирующий мочевой катетер.

*

Родов в тот день у меня как-то не случилось, и я смогла еще пару-тройку раз забежать в костину палату.

Он спал. На губах играла блаженная наркотическая улыбка. Захотелось поцеловать (все равно ведь потом не вспомнит!), но я удержалась.

Я почувствовала себя героиней сказки о девушке, которую после множества перепитий и взяток, типа золотого веретена и серебряного блюдечка с голубой каемочкой, впустили, наконец, ночью в комнату принца. Но принца-то перед этим опоили снотворным зельем!

Мужской этаж выглядел одновременно фешенебельным и заброшенным. Пол коридора устилал ковролин, стены были выкрашены в нежно-бежевый цвет, с пола до потолка их увивал нарисованный плющ, но почти все палаты, кроме Костиной, были пусты. Лишь в противоположном конце коридора, из-под закрытой двери выбивалась полоска света. Оттуда время от времени доносились длинные рулады вокализов, производившие странное впечатление в гулкой пустоте коридора: у тенора Феди были какие-то осложнения, и он уже третью неделю томился на сохранении.

Ни на посту, ни в настежь распахнутой ординаторской мне ни разу не встретилось ни души.

И только когда я в последний раз выходила от Кости, дверь сестринской неожиданно приоткрылась, и оттуда выглянул кто-то серьезный, мрачный, непонятного возраста и пола.

– Вы что тут у нас ходите? – спросил резкий, сердитый голос. – Что вам тут надо? Идите к себе в отделение! Ишь, повадились все ходить! Цирк им тут, зоопарк!

Дверь хлопнула на весь коридор, в ответ слабо дзынькнули окна в холле, и в мужском отделении вновь воцарилась полная тишина.

Я струхнула, и больше не возвращалась.

*