Интеллектуальная история России: курс лекций

Современную науку не могут удовлетворить исследовательские практики, не учитывающие компаративизм и контекстуализм. Личностный и глобальный аспекты в пространстве интеллектуальной истории, по мнению Л.П. Репиной, «имеют нечто существенно общее в своих теоретических основаниях – это, прежде всего, понимание социокультурного контекста интеллектуальной деятельности как культурно-исторической ситуации, задающей не только условия, но вызовы и проблемы, которые требуют своего разрешения»[238]. Современную компаративную историографию сложно представить без практики широкого контекстуализма, учитывающей взаимосвязь окружающей культуры и текстов или, как эту исследовательскую формулу назвал Ллойд Крамер, взаимосвязь «внешнего» и «внутреннего»[239]. Сама компаративная историография уже становится определенным жанром, обращающим внимание на историографическую типологию. Она помогает изучать теоретические вопросы историографии в пределах от общефилософского до частного и эмпирического. Возможности компаративной историографии следует использовать как в изучении дискурсивных приемов в рамках европейской историографической традиции, так и отдельных типов исторического знания в национальной историографии.

В споре Ломоносова с Миллером нужно обратить внимание не столько на зависимость историков от тех или иных исторических источников, сколько представить их источниковедческие практики одним из инструментов для понимания историографических операций, производимых историками. Следует выявить их отношение к истории и связь с той или иной практикой конструирования прошлого.

Итак, если обратить внимание на исторические работы М.В. Ломоносова и Г.Ф. Миллера, то можно заметить, что первый в качестве исторических источников использовал в основном позднесредневековые московские, украинские и польские сочинения, второй, в большей степени, древнерусские летописи и иностранные исторические сочинения. Рефлексируя о том или ином памятнике, Ломоносов полагался не на критерий возможной «достоверности», базирующийся на критике документа, а исходил из «полезности» его сообщений для конструирования положительного исторического образа России. Он мог заметить об источниковедческой процедуре, проведенной Г.Ф. Миллером: «…Господин Миллер сию летопись (Новгородский летописец XVII в. П.Н. Крекшина[240]) за бабьи басни почитает..»[241]. Как оказывается, это был его ответ на замечание Миллера о памятнике, который использовал Ломоносов: «Новгородскому летописцу, в котором написано, будто Новгород построен во времена Моисеева и Израильской работы (там указан 3099 г. от сотворения мира), никто поверить не может…»[242]

Следует отметить, что для Ломоносова было вполне очевидным сравнение современных исторических сочинений со средневековыми хрониками. О работе Миллера он заключил, что она не основательнее сочинений «европейских славных авторов». Ломоносов не старался отличить исторические источники от исторических сочинений, о чем свидетельствуют его замечания: «Христофор Целларий примечает», «Страбон говорит», «Несторово, Стриковского и других авторов свидетельство», «Киевского Синопсиса автор упоминает» и т. д., а самого Миллера он противопоставил летописцу Нестору, Стрыйковскому (польский хронист XVI в.) и киевскому «Синопсису» (1674 г.).

Иное мы наблюдаем в исследовательской практике Г.Ф. Миллера. Он делает попытку провести различие между средневековыми историческими источниками и исторической литературой, называя авторов первых или «летописателями», или «писателями средних времен», но часто и позднесредневековых хронистов, и своих современников – собратьев по цеху – именовал «историками», например: «Стриковский, славный польский историк»[243]. Надо заметить, что и исследователи, писавшие позднее Миллера, еще не всегда задавались вопросом о терминологическом значении типов историописательства. Так, князь М.М. Щербатов в одном предложении мог назвать «летописателем» и позднесредневекового хрониста, и историков XVIII в. «Российские летописатели, – написал он, – последуя, что касается до хронологии, польскому летописателю Стриковскому…»[244]

Миллер применял приемы критики источников, определяя их «достоверность» не просто при помощи рациональной процедуры «возможности произошедшего», но и исходя из определения времени возникновения источника, отдавая, например, предпочтение летописи Нестора, нежели более позднему сочинению московской поры, подчеркивая: «Новгородский летописец ошибочно называет Гостомысла Князем, так как Нестор пишет о нем как о старейшине»[245]. Применяемый Миллером подход к историческим источникам вполне вписывался в практику современной ему рационалистической историографии. Например, почти в эти же годы известный французский ученый Николай Фрере советовал больше доверять тем источникам, авторы которых были более близки ко времени описываемых исследователем событий[246].