Интеллектуальная история России: курс лекций

В нашей литературе уже много писалось о том, что литературный стиль М.В. Ломоносова скорее следует отнести не к начинающему господствовать на европейском, в том числе российском, культурном пространстве классицизму, а к предшествовавшему ему барокко. Еще известный советский литературовед Г.А. Гуковский отделил русского ученого от классицизма. Ломоносов был последним великим представителем европейской традиции культуры Возрождения. «Он воспринял традиции Ренессанса через немецкую литературу барокко, явившуюся, в свою очередь, наследницей итальянского искусства XV века и французского XVI века. Патетика ломоносовской оды, ее грандиозный размах, ее напряженно-образная, яркая метафорическая манера сближает ее именно с искусством Возрождения», – писал ученый[264]. Этот вывод был поддержан Д.К. Мотольской[265] и др. Г.Н. Моисеева нашла в литературе Ломоносова черты «не свойственные рационалистической системе классицизма и сближающие с барочной усложненностью»[266].

Конечно, надо согласиться с указанными авторами, что в творчестве Ломоносова присутствовали черты барочной культуры. Эти черты несложно вычленить и в его письме истории. Можно показать привязанность Ломоносова к московскому и польско-украинскому историческим текстам XVI–XVII вв. и на этом заключить, что русский ученый и некоторые другие писатели истории XVIII в. представляли иную историографическую культуру, нежели та, что получила название рационалистической. Но сразу возникает вопрос: почему исторические работы Ломоносова пользовались определенной популярностью в обществе, которое уже переросло барокко и приучалось к вкусу классицизма, а также рационализма?

Если в литературе Ломоносов и был последним представителем европейского Возрождения, то в историческом дискурсе его голос был не одинок. Не только русский ученый с почтением относился к античной историографии и советовал учиться у древних, но и некоторые другие европейские историописатели. Его французский современник маркиз Д’Аргенсон указывал, что у современных историков нет достаточного уважения к правде, в их сочинениях проявился «упадок (decadence) человеческого разума», поэтому идеалом историописательства должны являться древние – это Тацит, Ксенофонт, Полибий и др.[267] Под «упадок» французский историописатель подводил рационалистическую историографию и проникновение философских теорий в исторический дискурс. Вспомним, что почти в это самое время философ Вольтер связывал историческое письмо со временем и обстоятельствами его появления. Теоретизируя над историей, он указывал, что метод и стиль написания у Тита Ливия тяжел, его разумное красноречие соответствует величеству Римской республики, а «почти все, что рассказывает Геродот, – баснословно (estfabuleux)».

Доверие к древнегреческим и древнеримским авторам и, напротив, критика средневековых книжников и современных авторов являлись чертой культуры Возрождения. Например, кардинал Бароний – представитель позднего Возрождения – подмечал, что средневековый автор «пишет не вполне беспристрастно», зато он прислушивался к словам античных историков, замечая: «…почти все историки греческие и римские рассказывают»[268]. Казалось бы, что эта связь как нельзя лучше говорит в пользу присутствия в историческом сознании Ломоносова барочных форм, но в этом и не надо сомневаться; нам представляется, что на его отношение к истории влияла не только культура барокко.

Приведенному выше маркизу Д’Аргенсону больше импонировал, как и Ломоносову, раскрашенный рассказ, он призывал смотреть на читателей как на учеников, нравиться им, одевшись в одежду педагога[269]. Именно такой рассказ Ломоносова под названием «Слово Похвальное блаженныя памяти Государю Императору Петру Великому» по просьбе автора (на французском языке) был передан И.И. Шуваловым в качестве материала к написанию истории Петра Великого Вольтеру. В этом произведении как раз можно увидеть Ломоносова в качестве педагога, который, обращаясь к читателю, говорит, что при Петре «мы не токмо от утеснения, но и от презрения… свободились… Россияне, Россияне, Петра Великаго забыли!» Текст Ломоносова наполнен историко-политической риторикой, ярко проявляется эмоциональная окрашенность хваления полумифического героя: «Других не употребляю примеров, кроме Рима. Но и тот недостаточен. Что в двести пятьдесят лет, от первой Пунической войны до Августа, Непоты, Сципионы, Маркеллы, Регулы, Метеллы, Катоны, Суллы произвели, то Петр зделал в краткое время своея жизни. Комуж я Героя нашего уподоблю?»[270]