Интеллектуальная история России: курс лекций

Здесь уместно остановить внимание на нескольких примерах восприятия подходов описания прошлого Ломоносовым и Миллером некоторыми современниками, российскими просвещенными читателями – авторами, людьми, не принадлежавшими к цеху историков, но попробовавшими свое перо на ниве историописательства. Так, академик В.К. Тредиаковский (1703–1769) раскритиковал один из исторических источников, который помогал Ломоносову выстраивать «доисторическое» прошлое славян (летопись Крекшина), написав, что сообщение о строительстве городов славянами в 3099 г. от сотворения мира «есть не право»[286]. Напротив, известный правовед (первый профессор права в Московском университете) Ф.Г. Дильтей (1723–1781, как видим, совершенно не русский и приглашенный в Россию хлопотами Миллера) российскую древность представил так же, как Ломоносов, начав с легендарного князя Славена и со строительства славянами городов в III тыс. до н. э.[287] Отставной военный Ф.И. Дмитриев-Мамонов (1727–1805) свой исторический опыт (так он сам указал) писал уже на основании сюжетов как Ломоносова, так и Дильтея (правда, рядом с их именами он поставил еще имя летописца Нестора), поэтому древность славян он начал описывать с библейского Мосоха[288].

Скандально известный поэт И.С. Барков (1732–1768), одно время работавший переписчиком у Ломоносова и под его влиянием полюбивший исторические штудии, на основе его же «Древней российской истории» составил «Краткую российскую историю» (вошедшую в издание «Сокращенной универсальной истории» Г. Кураса), в которой не последовал за «баснословием» оригинала и начал изложение российского прошлого с последних веков первого тыс. н. э.[289] Наконец, другой известный общественный деятель и архангелогородский историописатель (земляк Ломоносова) В.В. Крестинин (1729–1795), под влиянием рационализма описывая историю г. Холмогоры, критиковал за неточность «догадок» и Миллера, и Ломоносова[290]. Таким образом, не обязательно нужно было быть русским, чтобы принять патриотический настрой исторического письма Ломоносова и, напротив, можно было писать «срамные оды», пересыпанные русской ненормативной лексикой, любить свой край, посвящая ему все творческие силы и при этом сделать выбор в пользу рационалистической позиции в историческом дискурсе.

Совершенно справедливо о полемике Ломоносова и Миллера заметил А.Б. Каменский, что дело «было именно в понимании научной истины и ее значения». Это спор не только о норманнской проблеме. Гораздо важнее, что это был спор о существе истории, о назначении истории, о роли историка. И позиции двух ученых в этом вопросе были диаметрально противоположными[291]. Действительно, не лишним будет припомнить, что еще до начала известного спора Ломоносов критиковал Миллера за некоторые места в его «Истории Сибири» (например, грабежи отрядом Ермака коренных сибирских народов)[292], которые по отношению к героям национального прошлого «с нескольким похулением написаны»[293]. Русский ученый не мог допустить, чтобы такое прошлое помещалось в историю.

Мы подошли к проблеме целеполагания истории, которая, как уже можно догадаться, не обязательно связана с профессионализмом. Например, писателю Сумарокову импонировал тот подход к истории, который предлагала рационалистическая историография, и перед своими немногочисленными историческими опытами он ставил цель, отличную от той, которую демонстрировали труды Ломоносова. Если практика изучения истории у Сумарокова несла в себе наивный рационализм, то его целеполагание близко к миллеровскому. Сумароков писал, что «…во всякой Истории надлежит писать истину; дабы человеки научалися от худа отвращаться и к добру прицепляться. Историк не праведно хулы и хвалы своему соплетающий отечеству, есть враг отечества своего; и бывшее худо и бывшее добро общему наставлению и общему благоденствию служит. Не полезно вымышленное повествование, о ком бы оно ни было. И вредоносна ложная История тому народу, о котором она: ежели она тем народом допущена или не опровержена, к ослеплению читателей»[294]. В конце прошлого века Ю.В. Стенник в своем исследовании исторического творчества Сумарокова привел опубликованное писателем в 1759 г. интересное замечание, словно специально заостренное против ломоносовской модели историописания: «Никто не будет охуждать сочинителя слова похвального в том, что он Героя своего всеми добродетелями, всеми дарованиями украшает, не упоминая его погрешностей. Напротив того, ежели историк, подражая сочинителю слова похвального, подобное употребит ласкательство или, последуя стихотворцу, станет рассказывать превращения, не будет ли сочинение его баснею, без стоп и без рифм составленною»[295].