Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой

На Кавказе, в отличие от Петербурга, действует другая логика войны и мира: не оппозиция и противопоставление «мы – они», а космическое соединение всего со всем, жизни со смертью, Я с Другим. Войне как закреплению покорения, порабощения и оппозиции имперской идеи мира противостоит смыслообраз войны как мира, как борьбы за освобождение людей – как единственно возможная форма решения национального вопроса. На этом подходе построена и идеология, и аксиология, и экзистенциализм национальной проблематики в «Хаджи-Мурате».

Для того чтобы дать точное описание новому содержанию смыслоо-бразов войны и мира, мы предлагаем использовать понятие полемос, как наиболее полно отражающее их специфику. Полемос стал открытием нового смысла понятия войны, при котором мир вплетается в ее внутреннюю ткань, став другим войны и связав в неразрывное целое все смыслы этих противоположных начал: войны и свободы, войны и плена, войны и красоты, войны и семьи, войны и человека, войны и природы и т. п.

В философский обиход слово полемос введено Гераклитом в знаменитом 53 фрагменте: «Война есть условие и родитель всего». Одним из первых этот фрагмент исследовал М. Хайдеггер, который раскрыл гераклитовский полемос во всех проявлениях: онтологических, гносеологических и этических. Немецкий философ дал перевод слова полемос через немецкое слово Auseinandersetzung. Как указал Г. Фрид: «Предпочтение Хайдеггера переводить греческое слово полемос как Auseinandersetzung обычно по-английски переводят как конфронтацию. Мы говорим здесь о конфронтации мира, людей, проблем и идей и даже вещей. <…> Конфронтация понимается и как борьба за смыслы и за вещи, но не как голая попытка господствовать над кем-то или чем-то. Конфронтация обнажает сопротивление достоинства. Это чувство конфронтации в немецком Auseinandersetzung также следует отличать от конфликта как сведения счетов»[340].

Интерпретация этого фрагмента была дана также в пятой лекции по античной философии М.К. Мамардашвили: «Это опять воляпюкная философская фраза. Что, Гераклит – милитарист? Да нет, он хочет сказать, что лишь внутри полемического состояния, внутри состояния всеобщего полемоса, внутри которого в схватке с бытием, или друг с другом, или в схватке с собой стоят люди, – в этом определится и решится, кто раб, а кто свободен. Война разбрасывает по результирующим ячейкам: вот он оказался рабом, потому что не хотел умереть, а свободный готов был умереть и выдержал риск своей готовности к смерти, поэтому один сильнее или больше тысячи, говорит Гераклит, если он наилучший. А быть наилучшим не дано заранее, только внутри полемоса это станет и определится»[341].

Таким образом, полемос – это не этически одноплоскостная характеристика войны как отрицания мира, а субстанциональная основа того многообразия, которое включает мир, как свое другое начало внутрь единого полемического состояния. Онтология полемоса переплетена как с понятием свободы, так и с понятием диалогизма – диалектики бытия.

В этом плане полемос – «родитель» – сродни бердяевской интерпретации Ungrund (Бездна, Пучина – нем.) – «несотворенной свободы», которая управляет не только миром сотворенным, но является условием творения Бога, не имевшего без нее такой возможности. Полемос, как условие абсолютной свободы, онтологичен, ноуменален и божественен, ибо Бог есть условие духовного наполнения жизни полемоса. Здесь Бог, очень по-бердяевски «присутствует не в имени Божьем, не в магическом действии, не в силе этого мира, а во всяческой правде, в истине, красоте, любви, свободе, героическом акте»[342].

Ключевым основанием полемоса является образ человека на войне. Этот «человек войны» уже совсем не похож на прежних толстовских героев ни исполнением долга (капитан Тушин), ни детским романтизмом и неописуемым восторгом перед опасностями (Николенька и Петя Ростовы), ни жаждой славы и геройства (образ Андрея Болконского, который вполне сопоставим с образом Бутлера в «Хаджи-Мурате»): «Война представлялась ему только в том, что он подвергал себя опасности, возможности смерти и этим заслуживал и награды, и уважение здешних товарищей, и своих русских друзей. Другая сторона войны: смерть, раны солдат, офицеров, горцев, как ни странно это сказать, и не представлялась его воображению. Он даже бессознательно, чтобы удержать свое поэтическое представление о войне, никогда не смотрел на убитых и раненных» (Толстой, 35, 79).