Интеллигенция в тумане

С середины века, после череды так называемых демократических революций, перемены накрывают традиционный, сословный социум и старые политические структуры. Возникает социальный космос модерна: в нем все меньше аристократии и все больше буржуа. Буржуазный вкус становится господствующим: оперетта, колониальные романы, воскресный выход за город с завтраками на траве, а ближе к концу века — Пинкертон, желтая пресса и канкан.

Модерн обрастает плотью, овеществляется, идет изнутри вовне, обретает солидность. И все же под его стальной оболочкой бьется человеческое сердце. Человек — это софт, остальное — «железо». Наверное, XIX век возразил бы мне на это устами отца нашего Маркса: человек есть совокупность общественных отношений. Если властители дум XVIII века еще путались в двух соснах (среда или человек?), то следующее столетие, я думаю, все же отдавало предпочтение среде: слишком очевидным было формирующее влияние науки, индустрии и новых социальных институтов на людей прогрессивного века. Само время говорило тогда на языке физического и социального материала и, следовательно, материализма.

Однако это не помешало европейской личности именно в XIX веке достичь антропологической завершенности. Уже в середине столетия могли быть произнесены слова, написанные семь-восемь десятилетий спустя русским поэтом Осипом Мандельштамом: «Не сравнивай, живущий несравним». Этим высокая современность обязана, прежде всего, романтикам — ее диссидентам. В отличие от «естественного» и рационального человека XVII–XVIII веков, романтический человек открывает в себе ненормативное, иррациональное и даже ночное, демоническое. Романтики — первые «готы», именно они культурно реабилитируют средневековье, к тому времени уже покрытое благородной патиной прошлого и вызывающее ностальгию.

Романтический человек не желает быть правильным. Он желает быть естественным, как море или как лес, по которому идет ветер. Разумеется, это другая, не-локковская естественность. И несколько иная, рискованная свобода. Романтики пытаются вырваться из дисциплинарной матрицы раннего и зрелого модерна. И многим из них это удается. В результате они создают свой вариант современности — периферийный, протестный и в то же время дополнительный в отношении магистрального — рационалистического — европейского русла. Они уравновешивают, достраивают, усложняют и осложняют современность. Они, в частности, создают по-настоящему авторскую литературу, возникающую невесть как, естественно-неестественно, а не с помощью наезженных риторических ходов, как это было прежде, например, в век Просвещения.

Только после романтического бунта, к которому Европа была готова (пройдя рационалистическую прививку) и которого она бессознательно хотела, бунта, совершавшегося в культурных, а не в социальных формах, то есть в рамках приличий, современный человек вполне укоренился в себе. Становление европейской личности, начавшееся с античного трагедийного индивидуализма и христианского персонализма, завершается. Точку здесь ставит Ницше, первым заговоривший о совершеннолетии современного человека. Он совершеннолетен в том смысле, что ему уже не нужно чье-либо метафизическое водительство, над ним нет надличных авторитетных инстанций. Он сам принимает конституирующие его решения. Все это резюмируется двумя словами: «Бог умер».

Это высказывание антропологически подытоживает восходящее движение модерна: он окончательно освобождается и от опеки традиции, и от любой опеки вообще. Как пишет Ю. Хабермас, модерн «должен черпать свою нормативность из самого себя» — как и его субъект, современный человек, — добавлю я. Вместе с тем эти два слова подрывают серьезность модерна, его веру в Разум, в объективность природных законов и научных теорий. Какое-то время модерн был в состоянии наращивать скорость жизни, не теряя при этом метафизических и даже религиозных гарантий, которые он сам же себе выдал. Но в какой-то момент сочетание того и другого стало невозможным: движение современности закономерно сносит, срывает ее метафизическую оболочку, становясь самодовлеющим. Сначала это происходит в душе современного человека и конкретно — в душе Ницше, человека профетического склада. Позднее, уже в XX веке, это сказывается на всем остальном, в том числе на обществе, становящемся «обществом риска».