Интербригада

– С Фрейндлих Гурген не встречался, – невозмутимо заметил Жженый.

Он даже не скрывает, что знает, с кем встречался Гурген.

На веревочке… Думаем, что свободные… Ничего такого мы уже не думаем.

– Можете написать, что дело об убийстве будет раскрыто в самое ближайшее время, – сказал Жженый, по-прежнему обращаясь к Насте. – Но есть проблема. Дом, где убили Ашота Гркчяна, собираются, понимаете ли, сносить. Буквально на днях. Инвестиционный, так сказать, проект, будь он неладен. Во что город превратили, прости господи, подумать страшно. Посмотришь по сторонам – и такая, знаете ли, тоска берет, а иногда и не только тоска, честно вам скажу, как на духу, – злоба.

Я подумал, а Настя сказала:

– Прекратите паясничать.

Жженый не прекратил:

– До шуток ли, барышня, – Жженый вдруг обратился ко мне:– Честное слово, коли б не служба, так и махнул бы в вашу партию. В этот самый «БАНан».

– Какой «БАНан»?

– В котором вы состоять изволили.

– Я вам не говорил, что состоял в «БАНане».

Жженый засмеялся, а потом попросил Настю и мне сказать, чтобы я не выебывался. Настя сказала.

– На них, на бананщиков, между прочим, одна надежда. Слышал, собираются митинговать.

– Они каждый день митингуют.

Жженый снова засмеялся.

– А мы их каждый день…

– Знаю. На веревочке. Думают, что свободные, а сами – на веревочке.

– Ошибаетесь, мил-человек, это стальные люди. Кремень-партийцы. Мне бы таких в сотрудники.

– Завербуйте. В чем проблема?

– Да разве ж их завербуешь, – Жженый явно переигрывал. – Как говорил Маяковский, гвозди бы делать из этих людей.

– Это не Маяковский, это Тихонов. Хотя в данном случае важен не автор, а то, что вы эти гвозди каждый день херачите молотком по шляпке. У них и так-то в шляпке мозгов негусто… Впрочем, меня это не касается.

Жженый понес чепуху. Что журналист не может оставаться равнодушным, когда город разрушается на глазах. Когда коррупция и произвол захлестнули страну. Он близко к тексту пересказывал банановскую листовку, которую я лихо сочинил три года назад. Забесплатно, в порыве нахлынувшей вдруг гражданской активности.

Я молчал и не слушал. Настя играла в «змейку». Казалось, Жженый делает доклад на банановском ЦК. Правда, там собиралось человек на пять побольше и некоторые бывало – к досаде докладчика – всхрапывали. Как бы в подтверждение Настя неожиданно хрюкнула.

Жженый замолчал. Я спросил, какое ему дело до сноса дома.

– Нам бы хотелось провести на месте преступления дополнительные следственные мероприятия.

Переход на официальный тон был столь резким, что Настя опять хрюкнула. Я спросил себя, может ли она во время очередной метаморфозы превратиться в свинью? Решил, что она не может, а я – запросто.

Мы попрощались.

– Колечко не хотите забрать? – спросил Жженый.

Мы не ответили и вышли.

Настя предложила пойти на чердак и забрать блокнот. Я сказал, что в третий раз на этот чердак не полезу. Настя сказала, что я не мужик, и мы пошли.

Надо было о чем-то говорить. Настя сказала, что советские песни сочиняли наркоманы. Я спросил, почему. А как понять: «Шлю я, шлю я ей за пакетом пакет»? Да, иначе это понять нельзя. А может ли человек в трезвом уме написать: «Что б ни случилось, я к милой приду, в Вологду-гду-гду-гду, в Вологду-гду»? Нет, человек в трезвом уме не может написать в Вологду-гду-гду-гду, в Вологду-гду. Человек в трезвом уме также не может придумать Капитошку и Чебурашку. Но гашиш сейчас лучше не покупать, один хрен – песен мы не сочиняем.

Я спросил, на что Настя потратит сто пятьдесят тысяч. Гургена замочили – значит, деньги наши.

– Хорошо, что его замочили без нас, – заметила Настя.

Я сказал, что это не имеет значения, поскольку повесят, похоже, на нас. Настя сказала, что деньги общие. Я спросил, откуда ее кольцо оказалось в кармане у Гургена. Она не знала. Наверное, свистнул с тумбочки, чего с него возьмешь.

На чердаке блокнота не было. Зато лежал вырванный из блокнота листок. Я поднял его, и мы прочитали: «Привет! Жженый». Я сложил листок и положил в карман.

– Оставь, – сказала Настя. – Получится, что мы здесь были.

– Они и так знают каждый наш шаг.

Настя стала говорить витиевато. Предложила докончить начатое. Я не понял. Сделать то, чему в свое время помешал Ашот. Я не возражал…

Мы спустились на первый этаж, сели на подоконник и закурили. Настя сказала, что дом нужно обязательно снести. Карфаген должен быть разрушен – нечего Жженому в нем копаться. Я не видел ничего страшного в том, чтобы Жженый в нем копался.

Настя настаивала. У меня куча знакомых среди придурков градозащитников, поэтому я просто обязан пойти к ним и отговорить от митингов. Ладно, схожу.

Кстати, советские песни были вдобавок скотскими. К примеру, «Голубой вагон». Черт с ним, с голубым, не будем вдаваться в сексопатологию. Тут и без нее материала хватает.

«Если вы обидели кого-то зря», – поется в песне. Что нужно сделать? Видимо, извиниться.

Не тут-то было. «Календарь закроет этот лист». По хрену, получается, что обидели. Время все спишет. Буквально на следующий день.