Интербригада

Пока что самым успешным коммерческим проектом Троеглазова было устройство в «Питпродукт». Его нарядили человеком-бутербродом и отправили на Невский. Я сочинил ему кричалку:

Пит! Пит! Пит!
Жри, буржуй, и будешь сыт.

Рифмы на слово продукт я не придумал, но кричалка Лене понравилась. Правда, дело не заладилось. Сначала Леня возомнил себя буржуем, обожрался халявной колбасой и полдня провел на горшке в ближайшей «Идеальной чашке». Потом он свернул с Невского и подрался с коллегой-гамбургером. Обоих уволили к чертовой матери.

Неудачник – это судьба. Британский ученый Ричард Уайзмен провел эксперимент. Он роздал подопытным газеты и попросил посчитать в них фотографии. В эксперименте участвовали люди двух типов: считавшие себя везунчиками и считавшие себя законченными неудачниками.

Неудачники долго считали и в итоге все равно ошибались. А везунчики выполнили задание за несколько секунд. Потому что на первой полосе газеты было помещено небольшое объявление: «Прекратите считать, в этом выпуске 43 фотографии».

Ричард Уайзмен отпустил везунчиков и дал неудачникам еще один шанс. На этот раз в середине газеты красовалось довольно крупное объявление: «Прекратите считать. Скажите, что вы увидели это сообщение, и получите 250 фунтов».

За деньгами не подошел ни один.

Троеглазов не заметил бы объявления, занимай оно хоть всю первую полосу. Иногда мне казалось, что я тоже не заметил бы.

– Ты не смотрел замечательную программу с философом Гугиным? – спросил меня Леня.

– Я не смотрю телевизор.

Троеглазов оскорбился:

– Типичное мелкобуржуазное эстетство.

– Я не эстет. Как говорил Швейку повар-оккультист, все эстеты – гомосексуалисты, это вытекает из самой сущности эстетизма. А я не гомосексуалист. Жора знает.

– Проехали, – сказал Жора.

– Поехали, – сказал я и выпил. – И чем тебя поразил философ Гугин?

– Он рассуждал о детях. Я считаю, что дети – очень важная тема, – с вызовом произнес Леня. – Это наше будущее. Вот, скажем, сын у меня пристрастился говорить блин. Отучаем– отучаем – без толку. Может, пройдет?

– Конечно, – говорю, – скоро будет говорить бля.

– Скорей бы, – сказал Леня. – Но Гугин говорил о детях в разрезе духовности. Доказывал, что они рождаются в результате соития Святаго Духа с евразийской идеей.

– Могу себе представить.

Троеглазова слегка переклинило:

– Никогда не прощу таким как ты развала Союза.

– Леня, я к этому блудняку решительно не деепричастен.

– Где ты был, когда разваливали страну?

– На лекции. Или в кабаке. Не исключено, что с бабой.

– А почему не на баррикадах?

– Их вроде не было. Да и чего мне там делать? – Я зевнул. – Честно говоря, плевать я хотел на твой Союз.

– Как можно так говорить! – забасил Троеглазов.

Сговорились они все, что ли? Не иначе.

– У моего отца, между прочим, есть медаль, – заявил Леня. – «Изобретатель СССР».

– Он чего, – говорю, – СССР изобрел?

– А ты в армии служил? – завопил Леня, опрокинул рюмку и вслед за этим опрокинулся сам.

– Нет, – говорю, – не довелось.

– Только армия может сделать из сопляка настоящего мужчину, – прокричал Троеглазов откуда-то из-под стола.

– Знаю. Мне говорил об этом на сборах старший лейтенант Шиман, когда вопреки субординации огреб трендюлей от прапорщика Суслопарова.

Троеглазов, наконец, сомкнул все свои многочисленные очи и вырубился.

Я разлил на двоих.

– Странно. Где б я ни появился, всюду создаю напряженность.

– Есть такой момент, – согласился Жора.

– Мне кажется, я больше похож на отмокший кабель, чем на высоковольтную линию.

Жора и с этим согласился.

– Ладно, – говорю, – у меня к тебе дело. Собираются сносить дом какого-то Мудохлебова.

– Знаю, – сказал Жора, – я молчу про это за семьдесят фунтов.

– Слупи со своих говностроителей еще семьдесят и покричи, чтобы сносили быстрее.

Канарейчик состроил мрачную физиономию, почти как Перкин:

– Я не могу рисковать профессиональной репутацией за семьдесят фунтов.

Я пожал плечами:

– Слупи двести.

– Пожалуй, хватит ста пятидесяти.

Мы пили молча. Жора, заткнув себе рот в профессиональном плане, стал неразговорчив и в жизни. Мне тоже было лень чесать языком. К тому же я изрядно поднабрался. Видимо, этим и был вызван совершенно нехарактерный для меня вопрос.

– Жора, почему так погано кругом? – спросил я. – Ответь мне, мудрец, молчащий оптом и в розницу.

– Страна такая.

– Думаешь, ничего нельзя изменить?

– Послушай. Когда-то, в старших классах, некоторую часть лета я проводил в деревне. И в какое-то лето все увлеклись мопедами. Точнее сказать, одним мопедом.

Канарейчик вздохнул, я тоже вздохнул, и мы хлопнули. Я подивился, с чего он так разболтался. Наверное, в самой зачерствевшей душе какая-нибудь дрянь да скребется.

– Тот мопед был чудесным, – продолжал Жора. – Самый что ни на есть доморощенный. То есть собранный из всякого хлама и слепленный из дерьма. Даже я на нем ездил. Хотя всем своим видом выражал глубочайшее презрение к этой забаве, поскольку читал Кнута Гамсуна. Ты читал Кнута Гамсуна?

– Читал. В детстве.