Интербригада

– Я тоже. Увлечение норвежским романтиком, впрочем, не распространялось так далеко, чтобы заехать в соседнюю деревню, где водились девушки. Да, честно говоря, до соседней деревни мопед и не доезжал. К тому же мопед вряд ли придал бы мне нечто романтическое. Подробностей не помню. Помню, что ноги нужно было держать на какой-то деревянной перекладине, а все остальные части тела тряслись, как у припадочного. Естественно, мопед все время ломался. Мы его все время чинили. Нам казалось, что нужно заменить поршень или цепь, и он поедет, и будет ехать хотя бы полчаса. Ничего подобного не случилось. По-моему, безысходность мы осознали через месяц. Хотя лет нам было очень немного. Мы еще в школе учились.

Жора замолчал.

– И чего? – спросил я.

– То же и со страной. Не будет здесь нормально. Никогда. По той же причине, по которой не ехал наш мопед. Это невозможно. Противоречит всем законам мироздания. Впрочем, тебе переживать нечего. Ты же у нас вроде сатирика, тебе – чем хуже, тем лучше.

– Я где-то прочитал, что сатира – занятие одинокое, ибо никто не может достоверно описать дурака не заглянув в собственную душу. Мы живем в эпоху, когда мачо не плачут. Когда мерилом всего является успех. Никому неохота заглядывать в чью-то душу, а тем более искать там дурака.

– Ты пессимист, – сказал Жора.

– Больше всего на свете презираю оптимистов. Мы готовы верить в других по той простой причине, что боимся за себя. Мы приписываем ближним те добродетели, из которых можем извлечь выгоду для себя, и воображаем, что делаем это из великодушия. Ты хвалишь своих говностроителей, потому что тебе хочется верить, будто они будут содержать тебя вечно.

– С чего вдруг тебя страна заинтересовала?

– Не беспокойся. Интерес – чисто спортивный. Есть я, есть девочка Настя, остальное меня не волнует. Я, как Веничка Ерофеев, ищу уголок, где нет места подвигу.

– Мещанин, – донеслось из-под стола. – Он бессмертен, он живуч, как лопух. Мещанство – проклятие мира, оно бесконечно размножается и хотело бы задушить всех своими побегами, – Троеглазов, извиваясь ужом, с апломбом сокола шпарил цитатами из Горького. – Мещанство есть жадная трясина, которая засасывает в липкую свою глубину любовь, поэзию, мысль, науку. Этот болезненный нарыв на могучем теле человечества совершенно разрушил личность, привив ей яд нигилистического индивидуализма.

– Заткнись, – не выдержал Жора.

– Пусть говорит. По-моему, забавно.

– Всегда был, есть и буду человекопоклонником, – пробормотал Троеглазов и вырубился окончательно.

– Горько на него смотреть, – сказал Жора.

– Максимально горько.

Святой Грааль опустел. Жора предложил сбегать до магазина. Я отказался.

XIII

Общие сто пятьдесят тысяч Настя потратила в один день. Скромное колечко взамен утраченного, пара кофточек, которыми я вынужден был любоваться весь вечер, и противоударный айфон. Айфон был испытан на прочность через час после покупки. Настя выбросила его с четвертого этажа – аппарат разлетелся вдребезги. Мы снова сидели на мели.

Я побрел в редакцию. На редакторском месте сидел Пожрацкий, а на коленях у Пожрацкого – Танюха-поэтесса.

– Привет, Бобби, – закричал Гаврила, – как раз о тебе говорили.

Время от времени Пожрацкий называл меня Бобби. Я не обижался. Одна знакомая проститутка называла меня Герберт Герберт, уверяя, что это имя главного героя «Лолиты». Я и с этим не спорил.

Пожрацкий приветствовал меня стихами:

О Бобби, предводитель копирайтеров,
Защитник угнетенных гастарбайтеров,
С тобою мы от тьмы несемся к свету,
Но тормозим у рюмочных при этом.

Я усмехнулся, Танюха скривила рожу – она сочиняла хуже.

– Толерантный вы наш, – сострила Танюха. Как всегда, неудачно.

Я сел на стол:

– Не помешаю?

– Уже нет, – сказал Пожрацкий и плотоядно заржал.

– Где? Опять в туалете? – спросил я. – Какая пошлость.

– Ты белоручка, Бобби.

– Запомни, Пожрацкий: брезгливость – главный стопор на пути к преступлению.

– Как интересно! – закатила глаза Танюха.

– Обоснуй, – заинтересовался Пожрацкий.

– В школьные годы я ездил в археологические экспедиции. В Сибирь.

– Там, наверное, жутко холодно, – вставила Танюха. Как всегда, не к месту.

Пожрацкий снял ее с колен и брезгливо осмотрел. Поздно, думаю. Я продолжал:

– Летом в Сибири жара почище, чем в Крыму, а зимой археологи не работают. Во второй экспедиции, в Хакасии, мы жили в солдатских палатках. Огромные такие шатры, а внутри нары. Однажды в палатку заползла гадюка.

– Наверное, жутко страшно, – сказала Танюха.

– Закрой рот, – сказал Пожрацкий.

Все правильно: рот сделал свое дело, рот может уходить.

– Страшно не страшно, но приятного мало. Ветераны рассказали, что в прошлом году гадюка укусила девушку из Бельгии. «Скорая» приехала через две недели.

– Не может быть, – вклинилась Танюха.

– Все тоже удивились. Тому, что вообще приехала. Бельгийку не откачали.

– И что с ней стало? – спросила Танюха, дрожащим, как и положено поэтессе, голосом.