Интерлюдия Томаса

– Разговаривая с тобой на крыльце, мама не могла сказать его имя. Он знает, когда оно используется. Но здесь я вне зоны досягаемости ублюдка. Он не может услышать, как я говорю, насколько сильно его ненавижу, как сильно я хочу убить его самым жестоким образом.

Я устраиваюсь на другом сложенном одеяле, лицом к ней.

Джоли одета так, чтобы выразить бунт, в который ей хватает смелости вступать: грязные кроссовки, джинсы, куртка из потёртой джинсы, украшенная декоративными заклёпками из красной меди, чтобы было похоже на кольчугу, и чёрную футболку, на которой ухмыляется белый череп.

Несмотря на это одеяние и сильный гнев, который напрягает её лицо, её нежная красота сильнее, чем может передать её мать. Она из тех девочек, которых, несмотря на то, что они являются сорванцами, всегда будут выбирать на роль ангелов на церковных рождественских зрелищах, и которым будут даваться роли мирской святой в школьных спектаклях. Её красота не имеет значимой степени зарождающейся сексуальности, но, наоборот, она светится и олицетворяет собой добродетель и невинность, что является отражением той совершенной грации, которую мы иногда мельком видим в природе, и формой, благодаря которой мы убеждаемся, что мир – это место совершенного замысла.

– Доктор Хискотт. Откуда он появился, Джоли?

– Он говорит, из Лунной бухты. Это в паре миль вверх по побережью. Но мы думаем, на самом деле он пришёл из Форт-Уиверна[51].

– Армейская база?

– Ага. Немного вглубь материка от Лунной бухты – и недалеко отсюда. Огромная.

– Насколько огромная?

– Около 134 000 акров. Небольшой город. Гражданские служащие, военные ребята, их семьи – там постоянно жили сорок тысяч людей. Не считая.

– Не считая что?

– Таких существ, как Орк.

Свет в проходе дрожит, тускнеет, гаснет и появляется снова до того, как я успеваю вскочить на ноги.

– Не глупи, – снисходительно говорит девочка. – Это случается один раз в одно время, другой раз в другое.

– Сколько этих одних и других раз?

– Никогда не становится темно больше, чем на пару секунд. Кроме того, у меня есть фонарик, у тебя есть пистолет.

Так как я не являюсь одним из излишне пугливых детей, и так как я не хочу еще сильнее пугать себя, я воздерживаюсь от предположений, что то, что пришло за нами из темноты, может найти мой пистолет таким же невпечатляющим, как и её маленький фонарик.

– В любом случае, – говорит она, – они закрыли Уиверн после окончания Холодной войны, до моего рождения. Люди говорят, что в Уиверне проводились секретные проекты, новое оружие, эксперименты.

Глядя на мумифицированное существо, я спрашиваю:

– Какие эксперименты?

– Никто точно не знает. Таинственные вещи. Может быть, развлекались с генами, дерьмо вроде этого. Некоторые говорят, что там что-то ещё продолжается, даже несмотря на то, что он официально закрыт.

Басовый электронный звук пульсирует вдоль прохода, «вуммм-вуммм-вуммм», который, кажется, двигает костный мозг в моих костях.

– Это тоже иногда происходит, – говорит девочка. – Я не знаю, что это. Не беспокойся об этом. После этого ничего не происходит.

Я смотрю в сторону запечатанных дверей, которые она не может открыть.

– Ты думаешь, это место соединяется с… чем-то в Уиверне?

– Ну, я думаю, что это прямой путь через искривлённое пространство к «Миру Диснея». В любом случае, доктор Хискотт болен, когда заселяется в мотель. Он кажется истощённым, озадаченным, его руки трясутся. Моя тётушка Лоис регистрирует его. Когда он достаёт свои водительские права из кошелька, он роняет на прилавок стопку карточек. Тётушка Лоис помогает ему их собрать. Она говорит, что одной из них было удостоверение с фотографией для Форт-Уиверна. Перед тем, как она вышла замуж за моего дядю Грега, когда Уиверн ещё был открыт, она работала там.

– Почему бы ему потребовалось всё ещё носить с собой эту карточку на протяжении лет после того, как это место было закрыто?

– Ага, почему?

Мне не нужно быть менталистом для того, чтобы прочитать в её прямом взгляде зелёных глаз, что мы оба знаем ответ на мой вопрос.

– Хискотт останавливается в своём домике на три дня, не позволяет сменить бельё или провести уборку. А затем он перестал быть просто доктором Хискоттом. Он стал… чем-то ещё, и он взял контроль.

Электронный звук появляется снова, более длинная серия нот, чем прежде: «Вуммм-вуммм-вуммм-вуммм-вуммм…»

Несмотря на то, что он высушенный, сморщенный, мумифицированный и давно умерший, костлявые пальцы левой руки Орка стучат по полу, издавая шум брошенных игральных костей, и из его зияющего рта идёт жаждущее завывание.

Свет дрожит и гаснет.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДВУЛИКАЯ ГАРМОНИЯ

Скрытный, замкнутый, одинокий —

он прятался как устрица в свою раковину.

Чарльз Диккенс, "Рождественская песнь в прозе"[52]

Глава 8

У темноты есть свой шарм, и даже в наших родных городах мир ночью может быть таким же чарующим, как любой незнакомый порт со своей экзотической архитектурой. Между сумерками и рассветом всё обычное наполняется визуальным обаянием, которое могут предоставить только луна, звёзды и детально прорисованные тени.