Интервью номер один

– Вот вы говорите, передача выйдет под рубрикой «Достояние

республики». Быть всего лишь достоянием своей лишь республики или своего лишь района или улицы – это изначально хорошо. Но, все-таки, лучше, когда это всемирно.

– Ну, Вам-то легко говорить, у Вас – всемирная слава.

– Я не говорю о себе и не говорю о славе. То есть, я понимаю, что Вы имеете в виду, но лучше, когда это всемирно. Это как бы косвенный признак всякого великого таланта. Независимо от того, в Италии это происходит или, скажем, в России. Мы же не скажем, что Платонов, предположим – достояние только России? Это всемирная драгоценность. Не потому, кому это принадлежит, а потому, как это содеяно. Это всегда всемирно. Мне кажется, по устройству человеческого дара, это всегда выходит за пределы предписанного рождением масштаба.

Какими мы были? Ну, во-первых, на 13 лет моложе. Любой из нас болезненно переживал приближение 30-летнего рубежа. Во-вторых, каждый считал себя звездой. А я все время всех мирил, будучи против «распада знаменитых некогда групп на отдельных солистов». До распада нашей группе было еще далеко, и мы всеми путями стремились заработать себе не деньги, но имя. И остерегались делать то, чего не можем. Делали то, что самим нравилось, считая это главным условием рейтинга. А мой режиссер скрупулезно собирал команду и полагал, что чем больше каждый сделает для себя, тем лучше будет для всех. Он был тогда готов поспорить с Жаном-Люком Годаром, заявившим: «В свое время в кино пришли художники, а на телевидение – телеграфисты!».

Постскриптум

– Мишенька, а вот на Вас какой-то марафет наводили, а я не видела, чтобы Вас снимали. Это все-таки будет?

Будет, но позже…

– Я очень рада.

Прикол

Одним из телевизионных поветрий того времени была борьба с «говорящей головой» – то есть передачами, построенными на сплошных интервью. Особенно грешили этим «старшие товарищи» из знаменитого «Пятого колеса». Мне хотелось им подражать, показать класс. Но мои потуги не могли спасти любимый жанр. Что оставалось? Прикалываться! Озвучив в начале передачи просьбу не беспокоиться тех, кто не любит «голову говорящую», в конце программы мы показали «голову молчаливую»! Мы с Ахмадулиной сели рядом, и молча, улыбаясь, смотрели в кадр секунд 15! Ф. 118

После чего я, подавив стыд от осознания того, что делаю что-то неприличное, попросил у поэтессы автограф. Она корпела над первой страницей моего альбома минут 20. Эти строки я помню до сих пор:

Ф. 119

«Грушевский! Миша! Мой апломб,

Которого нисколько нет,

Мне позволяет сей альбом открыть…

Ваша Белла Ахмадулина. Куоккала. 1992 г.»

Когда мы уезжали, она устно дописала недостающую строку:

«…и много-много нег!»

Два года спустя, или Пока мужа нет дома

А два года спустя режиссер Игорь Морозов «дорос» до съемок телевизионного фильма, посвященного Андрису Лиепе. Мы вместе писали сценарий, что-то о сложностях жизни души, непростой судьбе художника и т.д., и т.п. И одной из героинь фильма об артисте балета стала лучшая поэтесса страны. А я заодно решил сделать сюжет об ее супруге, замечательном театральном художнике Борисе Мессерере. Мы в Москве, в его мастерской на улице Воровского (теперь Поварская). Ахмадулина стоит у окна, за стеклом – зимняя Москва. Мужа нет дома, и она о нем рассказывает…

Д. 30–34

Семейная история

– Это мастерская Бориса Мессерера, здесь бывает много народу, и никогда не было ни одного плохого человека. Я с особенным чувством хочу сказать об этом художнике и его пространстве, об этой мастерской. Его фамилия знаменита много раньше, чем сам Борис стал известен. Это такой великий клан: Мессереры—Плисецкие. Отец Бориса – подлинно великий артист Асаф Мессерер, недавно умер. Кем Мессереры – Плисецкие приходятся друг другу? Асаф – отец Бориса и дядя Майи Плисецкой. Все, кто в этой семье рождался, поступали в балетную школу. И только один Борис Асафович с детства знал, что в балет не пойдет, что его судьба другая, что он не будет учиться в балетной школе.

Портрет жены художника

Ф. 120

– У них все танцевали, а Борис – художник в чистом виде. Но все равно его жизнь так или иначе посвящена театру. И замечательна его профессия – театральный художник. Тут надо сказать, что театральные художники всегда были как бы отдельно от других, может быть потому, что несвобода художественного существования сказывалась на них гораздо меньше. Это – маленькая поблажка судьбы, маленькая возможность воли не так подлежать страшному гнету, упрекам, цензуре. Вообще театральная секция бывшего МОСХа мне казалась всегда самой благородной. Это были люди с чистой душой, с чистыми руками, они находили для себя возможность не стать рабами обстоятельств.