Интонация. Александр Сокуров

Я в этом убеждался многократно, и он не был бы таким, если бы всего не знал. Ну, тут у них разный путь. У Ельцина нехватка этого знания еще до президентства обнаружилась, потому что он все же много лет был первым секретарем Свердловского обкома, а это целое царство уральское — с промышленностью, хозяйством, огромным населением, военными, атомной промышленностью… Больше Франции страна. А первый секретарь обкома — это персоналия охраняемая. Просто так он не пойдет в пельменную, не поест. И когда он оказался в Москве, он поехал в троллейбусе и увидел, как люди одеты, увидел, как все это происходит, и начались вот эти все расхождения с его ровесниками и коллегами. Но все же у Ельцина были вокруг и люди порядочные, честные. Это были люди молодые, моложе его.

Вы имеете в виду тех, кто был в правительстве тогда?

Ну, кого он набрал. Он мне однажды позвонил и сказал: «Александр Николаевич, у меня сегодня большое непростое печальное событие. Я сегодня расстался со своим последним ровесником». Он взял в правительство только молодых людей, потому что считал, что справиться с такими нагрузками, с таким валом задач невозможно людям из того поколения. Там была чистка такая, что каждый день люди менялись… Откуда появились эти Чубайсы, Гайдары — все эти молодые люди, которые не знали, как вести себя, ничего не понимали в этой системе управления, не могли позиционироваться никак…

А Черномырдин?

Черномырдин был все же помоложе его. И он был одним из немногих в аппарате, кто вышел из реальных промышленников: он же поработал и мастером буровой, и директором завода, и так далее.

До какого времени вы с Ельциным общались?

До последних дней жизни его.

Он изменился после того, как перестал быть президентом?

Он стал мудрее, спокойнее… Говорил мне, что первое, что он сделал, — слетал полечиться в Китай, потом сделал операцию на носовой перегородке и стал читать очень много. Непрерывно читал художественную литературу и историческую. Вообще это человек с особым каким-то внутренним благородством. Ну, это настоящий царь, конечно, — по судьбе, по привычкам, по происхождению… и по незлобивости. Того, что нынешние люди не умеют прощать, он умел. И он не был злопамятным человеком — кто бы что ему ни сделал… Он высокий, большой человек. А у таких людей другой нрав. Мне этот характер очень нравился, и это прекрасно, что он попался России в этот момент.

Еще один политик, ставший героем вашего фильма, — литовский президент Витаутас Ландсбергис. Как появился этот фильм? И почему такое интересное решение: Ландсбергис играет у себя в кабинете на пианино?

Тогда непонятно было, введут войска или не введут, непонятно, что там в этой республике происходит… И мне стало очень интересно, как себя чувствует человек из абсолютного чуждой для власти и для властного приложения сил среды — музыкант; как он ощущает себя в такой ситуации… Когда я приехал туда, у меня был всего один день. Ландсбергису надо было срочно оттуда уезжать, но, поскольку он обо мне знал, он отнесся ко мне очень хорошо, дал нужное время. Я его попросил только сыграть Чюрлениса — и всё. Была такая задача снять его во время этого исполнения. Насколько он остался музыкантом, насколько он остался гуманитарным человеком — потому что никто не знал, во что дальше все это превратится. Ну, мы знаем, что поляк Падеревский в свое время был премьер-министром. Не самая крупная величина в композиторском мире, но все же. Однако это редкий пример. И здесь было интересно: что происходит с человеком, когда он понимает, что сейчас оставит всю эту нежность, тонкость и эти осторожности и будет вынужден принимать решения? Ведь тогда Литва была на грани войны с Россией, он мог быть арестован, его могли просто убить! Он понимал, что от его решений, состояния, разговоров зависело, выйдут ли на улицу тысячи людей и не начнется ли там мясорубка с танками советскими. Моя задача была в том, чтобы сохранить впечатления о человеке определенного исторического периода; человеке, который мне известен как музыкант и гуманитарный деятель. Потом, конечно, с ним начали происходить всякие изменения. Он стал более резким… Но мне важно было понять, сохранилось ли у него вот это гуманитарное внутреннее табу… Раз он очень хорошо говорит по-русски, русская культура и музыка являются для него объективными ценностями — будет ли такой же ценностью для него человеческая жизнь? И останется ли для него такой же ценностью Россия и вообще русские? Мы, русские, как источник власти, которая совершала там неправомерные поступки, и мы как носители великой культуры — это одно и то же или нет?

Как он работал с вами?