Интонация. Александр Сокуров

И вашей первой театральной работой стала «Хованщина», не дошедшая до сцены.

Да. Для «Хованщины» я сделал массу эскизов, которые очень понравились Славе Ростроповичу и Гале Вишневской. Я помню, мы с Сашей собирались приехать в первый раз на свидание к Ростроповичу и я должен был показывать эскизы. Саша опаздывал довольно сильно. Поскольку это были мои первые эскизы к «Хованщине» и сначала их должен был увидеть Саша, мы договорились с ним, что встретимся заранее. Но у него не было времени, и он сказал показывать их сразу Ростроповичу, не дожидаясь его. И когда я показал эскиз «Рассвет на Москве-реке», то Ростропович заплакал — я клянусь, он на самом деле плакал, так ему понравилось. А потом эскизы увидел Саша, и ему не понравилось. Я так понял, он был против религиозных элементов — у меня там, кажется, был лик или икона… Я делал сотни, сотни и сотни вариантов: сначала — как я представлял, потом — как он просил, и затем он из этого выбирал. Саша до такой степени перфекционист, что иногда диву даешься. Если бы это был не Саша, а какой-то другой режиссер, то у меня бы уже руки опустились. Но поскольку я испытываю к нему огромное уважение как к художнику, я старался до конца идти, чтобы только его удовлетворить.

У вас на всех эскизах к «Хованщине» есть черно-белое изображение в центре, а вокруг него цветное обрамление, как будто рама окна, в которое мы смотрим. На этой раме изображены огромные лампады. Какова была ваша идея?

Я не люблю, когда занавес открывается и мы видим просто узкую сценическую раму. Мне хотелось сделать какое-то архитектурное окно, обрамление. Чтобы это было что-то тяжелое — колонны или стена, а не просто театральная сцена. А сценическое действие — внутри этого пространства.

Что стало с созданными вами эскизами к «Хованщине»?

Я их продавал. Какие-то эскизы купили, какие-то остались…

Когда идея постановки «Хованщины» сорвалась, вы начали работать над «Борисом Годуновым». Как Сокуров описывал, чего он хочет от вас?

Я бы не сказал, что он изначально что-то описывает. Он ждет предложения от художника, а потом как бы въезжает в материал и уже начинает предлагать варианты: «А сделай это, а сделай то, а сделай так…»

Тогда какую задачу вы поставили перед собой в «Борисе Годунове»?

Моя личная задача заключалась в том, чтобы декорации казались визуально (оптически) трехмерными, выглядели как реальный интерьер. Именно поэтому я делал мягкие декорации. Обычно театральные художники расписывают краской стены царской палаты, но для меня это полнейший идиотизм, потому что это выглядит плохой живописью. Я же создавал рельеф — подкладывался синтепон, набивались орнаменты, потом они обшивались. Когда смотришь на эти декорации, кажется, что это реальные стены.

В какой степени вы участвовали в самой работе создания декораций?

Я практически сам делал эти декорации. Я стоял с сотрудницами Большого, которые на полу работали с занавесом, и выкладывал все аппликации на ткани каждый день.

То есть декорации — это практически ваша работа как скульптора!

Да. У меня всегда так. Я не из тех художников, которые отдали эскизы, и все. Потому что даже на уровне исполнителей декораций уже не осталось профессионалов, это все дилетанты, они не могут ничего сделать. Приходится самому все создавать.

Ваши картины и все, что вы делаете, хочется внимательно рассматривать, вникать в детали, потому что суть — она у вас неброская и как раз скрывается в этих нюансах, оттенках, полутонах. Не кажется ли вам, что здесь есть некое противоречие с театральной эстетикой? Ведь зритель, который сидит на галерке, не сможет рассмотреть нюансы вашего занавеса в «Борисе Годунове».