Интриганы

– Не только слово, ставки теперь тоже новые. Не три, тридцать процентов. И это еще по-божески.

«Лады, – подумал Петрович. – Но цену на ружье я тебе теж пиднему. Та не на тридцать, на пьятьдесят процентив».

– Я согласный. Тильки помятай, солдаты хозвзвода тебе за так ружья к дороге носить не будут.

– Ясное дело. Заплачу.

– Плати, но без разврату. Они и так туточки як сыр у масле катаються. Вжэ шесть лет вид дембэлю ховаются. А шо! Шо их ждет там, у городе? А туточки и дивчата, и горилка, и кабанчики, и дары природы – усэ свое.

Потом все-таки еще поторговались о сумме отката и ударили по рукам.

Ночь катилась к рассвету. В сереющем небе гасли звезды. Праздник кончился. Уставшие от веселья, люди спали, уронив головы на столы. Кабан Федько вынырнул из-под юбки хозяйки, где предусмотрительно просидел весь праздник. Чавкая от удовольствия и ничуть не сожалея о своих погибших соплеменниках, он принялся пожирать валяющиеся на земле остатки пищи. Откуда-то из-за отрогов Карпатских гор всплывало зарево нового дня.

А через неделю на алее, ведущей к усадьбе, появился караван возов, нагруженных копнами сена. Возы тащили истощавшие за дорогу волы. Калигула сидел на головном возу, на самом верху копны, и, лучезарно улыбаясь встречающимся крестьянам, прижимал к груди рюкзак. Он был доволен: рюкзак опустел всего наполовину, а под сеном, надежно укрытые от посторонних глаз, лежали ящики с новенькими винтовками и патронами.

Немного передохнув после столь утомительной и ответственной командировки, Калигула написал генералу отчет о проделанной работе и финансовых затратах, и с нескрываемым удовольствием надел на мундир полковничьи погоны.

– Надо обмыть, – напомнил Самсон.

– Непременно! – воскликнул Калигула. – Сейчас смотаюсь за спиртом.

– Зачем? В доме есть рябиновка.

– Рябиновка тут не походит, погоны полковника положено обмывать в спирте.

А за ужином, выпив стакан спирта и выловив губами лежащие на дне стакана полковничьи звезды, не удержался и похвастался:

– Я самый молодой полковник в губернии.

– Поздравляю! – улыбнулась Диана.

В это же время под покровом темноты к Александровску двигалась колонна бронетранспортеров и водометов, закупленных Мостовым в соседней губернии на деньги предпринимателей.

19

В коммунальной квартире, где прежде проживал Самсон, наступил период всеобщей подозрительности и неприязни, подпитываемые наставлениями Кривошея, основательно обосновавшимся в койке у Нюры. То, что холодная война велась между Кирой Арнольдовной и Нюрой, понятно, – проправительственная партия не может находиться в добром согласии с оппозицией. Но разногласия возникли также между Кирой и Юриком. Союзники разошлись в методах ведения борьбы. Кира Арнольдовна настаивала на мирных действиях, а Юрик – на вооруженном восстании. Оба готовились к своим баталиям основательно; просиживали часами за книгами, выписывали и заучивали подходящие к случаю цитаты.

Споры происходили вечерами в комнате Киры, когда стоны, доносящиеся из комнаты Нюры, затихали, и Нюра, по их мнению, засыпала. Это было большой ошибкой, Кривошей не давал Нюре спокойно спать. Да и Нюра сама не была столь беспечной, как представлялась Кире и Юрику. После завершения вечернего любовного ритуала, она вставала с постели и, приложив граненый стакан к стенке, отделявшей ее комнату от Кириной, внимала происходящему за стеной, вызнавая планы соперников, как говорится, из первых рук.

– Калигула привез оружие не для того, чтобы оно ржавело в подвалах! Если в первом действии висит на стене ружье, оно в конце обязано выстрелить! – утверждал, горячась Юрик.

Кира в долгу не оставалась и парировала эмоциональными цитатами из другого классика, заявившего, что мир не стоит одной слезы ребенка и спасет его исключительно красота.

– Зачем же спасать мир, который не стоит даже слезинки ребенка? – удивлялся Юрик.

Вопрос был скорее философским, нежели практическим, а Кира Арнольдовна, при всей своей образованности, философию не жаловала, и потому переходила на личности.

– Вы неофит! – кричала она, и ее глаза наполнялись слезами. – Это же мысли гения!

Юрик, задавленный слезами оппонента, тушевался, бормотал что-то невнятное, переводил разговор на пустяки и вскоре возвращался в свою комнату, чтобы вновь сесть за книги и провести ночь в поисках более убедительных цитат.

Нюру подобные результаты споров не удовлетворяли, ибо новой информации они не несли.

– Треплются, заумь свою показывают! – доложила она Кривошею. – А все без толку!

– А ты им возбудительного в суп кинь: шпанской мушки или виагры. Чтоб бдительность потеряли, – шепотом посоветовал Кривошей. – Я достану. По себе знаю, я, когда возбужденный, все, что даже в мыслях не держал, сказать могу. Своей бывшей жене раз всю зарплату домой принести обещался. Правда, вовремя очухался, не принес. Потому и развелись.

– Скажешь тоже – виагры! Она ж девица, после виагры подушку сгрызет.

– А тебе что, чужой подушки жалко?

Чужой подушки Нюре жалко не было, но честное признание друга о сказанной бывшей жене глупости, впечатление оставили сильное.