(Интро)миссия

Я схватил Валерку за возбудившийся кончик. И он, и его хозяин были возбуждены. А хозяин вдобавок еще и покраснел, чего не смог скрыть даже тусклый интимный свет польских ароматизированных свечек. Вот уже прекрасный образец раннего полового созревания у меня в ладони — от стыда за своего хозяина оголивший головку и зардевшийся, как переходящее красное знамя, что валялось в углу. Смущенный Валерка наблюдал за моими руками, проявляя чудеса терпеливости (любой гей-лидер сказал бы: толерантности). За подвиг сей я немедленно вручил юноше переходящее знамя. Но не то, что валялось в углу — свое. Вернее, только древко, зато горячее и толстое. Потные холодные ладони бережно сжали его. Мы встали в полный рост, Валерка — сильно шатаясь.

Я держал юношу за конец, боясь, что без моей помощи он просто упадет… Руки наши не покидали флагштоки друг друга. Эта суходрочка не могла длиться вечно — я чувствовал скорое приближение финиша. И, сам от себя подобного не ожидая, бухнулся пред Валеркой на колени. Самая маленькая его конечность была вмиг поглощена ненасытной ротовой полостью. Та вместила всё, что юноша выносил за свои пятнадцать лет — вместе с трудолюбивыми производителями семени, непропорционально большими по сравнению с их одиноким собратом. Производители трудились в ударном темпе. Это я понял через минуту, когда семя горячим фонтаном оросило нёбо. Я глотал, а оно всё хлестало, как из артезианского колодца. Колодец высох только после взрывов на втором десятке. Я испил эту чашу до дна, одновременно покрывая Валеркины ботинки влагой из другого, более старого и оттого не столь щедрого брандспойта. Валерка не мог или не хотел говорить. Этот податливый нежный юноша неожиданно превратился в грубого неотесанного мужлана. Сквозь пелену бифитерского тумана до него дошло, что только что он поимел дело с настоящим пидаром. Даже хуесосом меня назвал, за что тут же получил сильную затрещину. Заплакал. Пьяные слезы скатывались по разрумянившейся мордашке и достигали подбородка, где их и ждал мой язык. Поцеловать себя Валерка так и не дал. Мотивировал тем, что я „хуй сосал“. Мне стало скучно с ним — сразу, в один миг. Задув свечки, я грубо вытолкал его на улицу. Надо было бы еще поддать подзатыльников, но я сдержался: я маленьких не трогаю. Завтра, еще до обеда, ты вместе с такими же оболтусами, как и сам, смоешься восвояси с нашей территории. И мне абсолютно по фигу, что ты расскажешь неудавшимся однополчанам. Даже если они тебе и поверят, спросить об этом не смогут. Я буду весь день торчать в кабинете Якубовича, придумывая, как повесить стенды, чтобы они гармонировали одновременно с Лениными в двух ипостасях: портретным и тем, который на знамени. Почти на таком же знамени, о которое я иногда вытираю сперму у себя в каптерке…

Через пару дней неутомимый наш Якубович придумал, как меня занять аккурат до моего отъезда в отпуск. Мойдодыр клятвенно заверил, что отпустит меня сразу после того, как я нарисую для зама по тылу трафареты на всё приусадебное хозяйство. Зная, что во мне крепким, но вполне пробудным сном спит Стаханов, или Паша Ангелина, на худой конец, я собрался было отбыть домой уже послезавтра. Не тут-то было! Трафареты следовало рисовать по очередному дебильному армейскому ГОСТу, а это означало, что использовать надлежит специальную масляную краску. А она не только масляная, но и долгосохнущая. Нет худа без добра: поняв, что до середины месяца мне отсюда не смыться, я уговорил Якубовича оформить мои проездные бумажки аж на пятнадцатое. Сам же целыми днями, покрыв с утра трафареты очередным слоем краски, сидел в каптерке, отдаваясь то воспоминаниям, то Славке, то Ромке, иногда в каптерку забредавшим.