Интуиция. Burnt in the USSR

Да и разве в запахе дело? Женщина же не дура, понимает, что старая, что уже ее в постель тащить никто не будет, но она же была когда-то красивой, цветущей, желанной, и ей тогда дарили духи́. Если в старости подарить, то как бы показать, что ты веришь, что она такой была когда-то. А то мы уже сами не верим, смотрим на фотографии и не понимаем, неужели это мы такими были в юбках по коленку. И, конечно, мы думаем, что вы не верите, думаете, мы сразу родились старухами.

Ко мне еще лет пять назад ходил один мужчина заниматься, мальчишка совсем, не помню, шестьдесят пять, что ли. Завел себе роман с француженкой, учить язык надо, к новым этим технологиям он не привык, а новые учителя все ему не нравились, хотел звучать благородно, вот меня и откопал. Меня-то бабушка учила, а у нее роман был с… забыла… французский писатель, нет, вот сглазила, хвасталась памятью, не Пруст, не… вспомню – скажу. В общем, французский у меня такой, что любой Макрон позавидовал бы, эх, Макрон… Симпатичный мужчина, конечно… Так вот, этот студент ко мне год ходил. И как-то раз он мою фотографию в молодости увидел (я разбирала и не убрала), так он, наверное, минуты две молчал… Потом сказал: извините, я сейчас вернусь. Вышел и пришел с цветами и бутылкой вина. Посидели, я даже серьги бабушкины надела. Тогда умели гранить, не то что сейчас. Посидели, и я почувствовала, что он меня той увидел, потом еще два раза так мы выпивали, а духи́ так и не подарил… Все-таки фотографии на духи́ не хватило.

Это я к чему, что не нужно женщину обижать старческими подарками, хотя какая уже разница, не знаю, почему я об этом подумала… Жизнь, конечно, долгая была, девяносто семь, кому ни скажешь – все изумлялись, завидовали, говорили, что меня Бог любит. Я вот с этим же вопросом. Я, представляешь, Сталина видела и Хрущева, Брежнева не видела вот, хотя симпатичный был мужчина, ничего не скажешь.

Вот сейчас вспомнила почему-то Новый год в эвакуации, сорок третий, получается, тогда как раз все ждали, что в Сталинграде будет, а мы у родственников отца в Средней Азии. Он воевал, но под Москвой. Помню запах варенья из айвы, много чего помню. Я этому ученику столько рассказывала, он только и причитал, как бы столько прожить, на диету все хотел сесть. Не знаю, уж поможет ему или нет. Долго я прожила, последняя подруга умерла, получается, в… лет двенадцать назад. С тех пор никого из тех, кто меня помнил, хотя бы когда мне было сорок, и не осталось. Да и вообще никого. Так, какие-то знакомые… Этот ученик, спросите, как меня нашел? Интервью вдруг решили у меня взять, потому что я консультировала советских режиссеров, когда им нужно было аристократов снимать, но это долгая история… А так никого… Бог меня любит.

Тридцать семь лет одиночества. Они тогда с Ирочкой поехали на дачу, а я… так спала, что Гриша решил меня не будить, оставил записку, что вечером меня заберет, а сам пока дом откроет и все подготовит. И всё.

У Ирочки детей не было, а у меня, кроме Ирочки, тоже. Скользко тогда было. Я сама водила машину. После этого не смогла больше. И ведь не я за рулем была, Гриша сам, а все равно. И, знаешь, меня, конечно, раздавило это… Но вот многие вообще жить не хотят, а я как-то вылезла, года через два, но вылезла. Кажется, работа есть, друзья, у меня еще тетка тогда была жива даже, а что-то из души исчезло, я даже не сразу поняла – что. Просто с мужчинами не смогла больше общаться – как с мужчинами, и я не про постель, конечно, мне уже шестьдесят было… Нет, я даже про какие-то ухаживания.

Гришу я любила. И вот, знаешь, одиночество стало по ночам липко так заползать, и страх: а сколько мне так жить? Думала, ну, лет десять, и всё, говорят, люди быстро уходят, когда не особенно жить хотят, а вот – тридцать семь лет. Самое тяжелое – жить и никого не любить. Именно самой не любить очень тяжело.

Когда тебя не любят, привыкаешь быстро, да и потом обязательно хоть какой-нибудь завалящий да найдется мужчина, полюбит. Нет, не любить – невыносимо. Человек должен кого-то любить. Тридцать семь лет. Мне иногда кажется: смерть про меня забыла просто. У вас же тут, наверное, тоже бюрократия, Бог, наверное, сказал: «Забери эту несчастную побыстрее», – а она забыла или в картотеке ошиблась.

О, вот, вспомнила историю! Я Мария Боголюбская, и, представляешь, в моем же районе жила такая же Мария Боголюбская, с такой же датой рождения: и день, и год, вечная с нами путаница была. Я пришла один раз узнать про свою пенсию, а мне говорят, странно, вы же вроде умерли, а я им: «Умерла, но за пенсией приходить буду», – долго смеялись. А умерла я в больнице, легко так, и сразу поняла, что ничего не кончилось, врач у меня такой хороший был, все говорил: «Мария Алексеевна, вы еще всех нас переживете!»