Иные песни

— Афина Ратшут, — начала женщина, опустив взгляд на кота, но пан Бербелек перебил ее тихим голосом:

— Знаю, Анеис все мне рассказал. И то, что вы были ученицей Антидекта. Надеюсь, что Анеис не давил на вас, он не отличает просьбы от шантажа.

— Любая просьба — это уже шантаж, — буркнула та рассеянно, оглядываясь за собой, в полумрак дома. Где-то плакал ребенок, пищала флейта.

Вздохнув, она отбросила ногой кота, поправила длинную юбку.

— Вообще-то, мы уже должны идти. Солнце почти зашло, он встает. Пожалуйста.

Они вышли, эгиптянка закрыла за ними дверь. Пан Бербелек плотно закутался в черную кируффу, натянул капюшон; ударил рыктой ближайшего прохожего, заблокировал путь следующему — так они влились в поток пешеходов, текущий через старый еврейский квартал Александрии.

— Может, все же, было лучше взять виктику.

Женщина отрицательно покачала головой.

— Нет смысла, это недалеко, возле прибрежной стены.

Какое-то время они шли молча. Многочисленные амулеты и камни памяти, которыми была увешана женщина, грохотали и позванивали на каждом шагу. На лбу был прикреплен лингоурион — интересно, какие такие болезни лечит моча рыси?…

Когда с Афиной столкнулся бегущий против потока грязный и совершенно голый мужчина, пан Бербелек подал ей руку.

— Он сказал тебе, будто я занималась филонекрой, правда, эстлос? — буркнула та.

Пан Бербелек не ответил.

— Я знаю, что ты потерял там сына. Если носишься с намерением…

— Нет, — грубо отрезал тот.

— Это хорошо. Это хорошо… Когда душа покидает тело, ему можно уже лишь навязывать звериные формы: ест, чтобы есть, дышит, чтобы дышать, существует — только чтобы существовать. То же самое и с автоматонами.

Теперь уже пан Бербелек глядел на седую эгиптянку с холодным гневом.

— Раз уж вы затронули эту тему, — процедил он, — мне хотелось бы узнать, что вы думаете о спекуляциях Олога. Вчерашний «Герас» читали? Вы же пробовали построить такой кероматон, нечего отрицать.

— Больше двадцати лет назад.

— Это не имеет значения. Кому-то другому могло и удастся. И теперь мы имеем Сколиодои.

Женщина качала головой, амулеты звенели.

— Нет, нет, это невозможно. Ты не понимаешь, эстлос. Олог пишет чушь. Ну как это кероматон мог бы вызвать нечто подобное? У него была одна простая функция: генерировать запланированную ауру. Именно такая идея и была у Ваика Аксумейца: мертвый предмет с живым антосом. Меканизм для накачивания кероса. Элкинг пишет, что лунные кузнецы этхера могут вковывать его непосредственно в керос. Разве ты не видишь, эстлос, что это совершенная противоположность некромантии? Подумай только о массовом производстве калокагатических кероматонов, часовых механизмов красоты и здоровья. — С каждым предложением Афина все сильнее вдохновлялась, на ее лице появился румянец; она выпрямилась, левая рука начала играть с завитком седых волос. — Посмотри только, в каждом доме, в каждой комнате, у каждой постели один такой кероматон — это, словно каждый бы имел своего личного кратистоса, антос которого можно было бы моделировать как угодно, и он был бы намного сильнее антоса Навуходоносора — для бедных и для богатых, для сильных и для слабых, для аристократии и для простого народа: здоровье, красота, ум…

— И для этого вы убивали младенцев.

Вся энергия мгновенно вытекла; женщина замолчала.

Когда через какое-то время она вновь заговорила, то голос ее превратился почти что в шепот; зато впервые в нем появился след горькой злобы:

— Такова природа действительности. Только глупцы злятся на то, что Солнце подымается на востоке, а заходит на западе. Где взять силу для изменения чуждой Формы, которая уже достигла состояния энтелехии, и весь ее потенциал уже был реализован? Кероматон должен делать Субстанции наново неисполненными, молодыми, способными к формированию. А что в наибольшей части своей и является горячей потенцией? Семена растений. Еще больше — яйца. Еще сильнее — детеныши. Еще более — животные и человеческие зародыши, младенцы, дети доулосов. И гораздо сильнее — дети аристократов.

— Вас должны были лошадями разорвать.

— Ты, эстлос, и вправду судишь, будто бы Ваика прокляли по причине этих младенцев, а не потому, что кероматон — это макина свободной демократии?

— Какое отношение имеет политика к справедливости? Вы же убивали.

— А скольких людей убил ты, эстлос? И во имя чего?

— От своего имени, собственного.

Афина поджала губы. Когда она поворачивала голову, пан Бербелек ухватил ее резкий профиль, линию лица, подчеркнутую вечерней тенью. Двадцать лет назад — двадцать лет назад она была красивой женщиной, наивные глупцы падали ниц пред ее формой, теплым прикосновением она благословила молодых мекаников смерти. Да и кто бы устоял перед материальной идеей добра?