Инженеры

Ее равнодушие обижало и раздражало его; однако, раздражение рассеивалось быстро, а обида и грусть оставались в сердце тяжелым камнем…

Очарованье золотой осени — с багрянцем березовой рощи, с пожелтелыми листьями на земле, на тротуарах, с криком птиц, собирающихся к отлету или косяками уносящихся на теплый юг, — с голубой, прикрытой сизой дымкой далью, — опять напоминало ему о прошлом.

Он перелистывал старый дневник свой, оборвавшийся на пятом марте тридцать, первого года, когда Степан возвратился из Америки, и, перечитывая пожелтевшие от времени страницы, находил в них опять ее… Она жила в его дневнике, и он рассказывал ей обо всем, что думал, что делал, чего ждал и во что верил — сперва с надеждой и нетерпением, потом — с грустью и безнадежностью…

«…Если же ты любишь, не вызывая взаимности, то есть, если твоя любовь, как любовь, не порождает ответной любви, и ты путем твоих жизненных проявлений, как любящий человек, не можешь стать любимым человеком, то твоя любовь бессильна и она — несчастье», — прочитал он фразу, взятую из писем Маркса, по-новому постигая ее глубокий смысл, имевший к нему почти прямое отношение.

Он не мог уехать, не простившись с Марией, и, думая о том, как бы встретиться с ней перед отъездом, чувствовал тревожное волнение и робость. Сегодня он позабыл о билете в театр на дневной концерт, и вспомнил только, когда Зноевский позвонил ему во время антракта.

— Она, между прочим, здесь, — предупредил Степан. — Нет, не одна… и наши места рядом с ними.

Когда был свободен от работы, Авдентов не пропускал концерты приезжих певцов, — музыка всегда подскажет многое душе влюбленной! — но в этот раз он не мог идти, ибо сидеть рядом с ней при муже и молчать — было бы безмерно тяжело. Утомленный раздумьем, он сел к столу, выбрал лист самой лучшей бумаги, чтобы передать ему все пережитое и перечувствованное за эти годы. Но мысли не укладывались никак: то срывались с пера слишком взволнованные и туманные фразы, то не ко времени скупые и рассудочные.

«В каком настроении застанет ее это письмо?.. Что она подумает, что скажет? — спрашивал себя Авдентов. — Наверно, будет так: она прочтет тайком от мужа и бросит, разорвав на мелкие куски, чтобы развеял ветер, и скажет: «Ну что ж, я очень рада».

А может быть, та же Настя Бисерова, которая передаст ей письмо, вернется от нее с запиской: «Напрасно уезжаешь. Подожди: я скоро решу сама».

Уже с азартом человека, кто в последний раз хочет испытать судьбу свою, он рассказал в письме, как жил он, как надеялся и ждал напрасно, — но что в памяти его она останется тою же, прежней, кого не любить он не может…

«Если когда-нибудь ты вспомнишь обо мне, Мария, когда тебе понадобится моя помощь, — позови, и я приду. Я не верю и не хочу верить в прочность твоей семьи, хотя ни Борису Сергеевичу, ни особенно тебе не желаю плохого… Пусть будет между нами тысячеверстное пространство, я все равно пройду его, лишь только услышу твой голос.

До свидания, мой ненаглядный друг».

Писал он, вкладывая всю силу своего убеждения, искренности и веры в свое постоянство… Еще хотелось сказать: он будет ждать той неминуемой счастливой и вместе горестной встречи, которую видит сквозь туман лет… она обнимет его тогда, прижмется головой к груди и будет плакать, что поздно соединились, чтобы вместе, не разлучаясь больше никогда, прожить вторую половину жизни!..

И хотя все это было только в воображении, взволнованном мечтой, он долго не мог успокоиться. Спохватившись, он приписал, в какой час и день уходит поезд, — в надежде на то, что если не удастся ей или не захочет увидеться с ним раньше, то, может быть, приедет на вокзал.

«Неужели не поймет, как мне необходимо увидеть ее, сказать хоть слово!..»

Квартира Бисеровых была на конце проспекта, где останавливался трамвай. Авдентов пошел было туда, но раздумал.

От скуки он забрел на стадион, где две заводских команды состязались на первенство и тысячи две болельщиков следили за мячом. Авдентов любил игру, где решала исход физическая натренированная сила, и скоро ушел, оглядев трибуны: Насти Бисеровой нигде не увидел он.

Навстречу ему катила колонна велосипедистов, направляясь по шоссе к Стрижовой роще — все в белых майках, с красными бантиками на груди. Они окликали друг друга, смеялись, и серебристая паутинка в колесах мельтешила в глазах Авдентова.

Яркое солнце уже не обдавало зноем, и желтела густая трава под липами, тянувшимися вдоль шоссе. Две большие статуи — мать ведет за руку сына и молодой рабочий с мускулистым телом держит на руках дочь — возвышались у входа во Дворец культуры. В середине увядшей клумбы, окруженной деревьями, била вверх с мягким шумом струя фонтана.