Иоанн Грозный (СИ)

         Оставив Годунова в лесу,   Грязной спешной рысью полетел  к ждавшим на дороге Василию Шуйскому и Якову, недоумевавшим, о чем столь долго говорит Годунов с молодым опричником. Матвей безжалостно вонзал шпоры в бока Беляка.

         У простых людей и хитрость не без придури. Отъехав от Шуйского, Матвей зашептался с Яковом, передавая уговор с Борисом. Племянник старался разделить, а то и переложить ответственность за подделанное письмо на дядю.

         Яков удивлялся:

- Как Годунов проведал, что в письме нарисована корона? На свет что ли выглядел?

- Бумага плотная. Вряд ли видно.

- Ты проверял?

- Знамо!

- Чего, знамо! – бушевал Матвей. – А если вскрыл он письмо?

- Посмел государево письмо вскрыть?!

- Мы же посмели. Распарил сургуч и расклеил.

- Не положено же!

- А что мы сделали, положено?

- Ты рисовал!

- А ты упрашивал!

         Как не верти, выходило: лучше иметь Годунова другом, чем врагом. Племянник и дядя задумались, как вывернуться.  Дядя был почище племянника в помыслах. С бабами близко по щекотливым вопросам не общался. Долго молчали. Яков пожурил племянника, что голова пса, привязанная к сбруе его жеребца, смердит нещадно.

- Потерял я свою голову. Без головы же государем не велено. Полкана помнишь?

- Пса, что в Нарве привязался?

- Он и есть.

         Настроение Якова окончательно испортилось. Он вспомнил пса, которого ласкал.

- Другую собаку не нашел?

- Не деда Костки кобелей же было резать?

         Яков считал, что и других собак жалко резать. По природной чувствительности глаза его увлажнились. Матвей же сухо сказал:  де,  знает он только двух баб, которых можно представить кандидатками в жены государевы – будущую жену свою, Ефросинью Ананьину, и изнасилованную им в бане странноприимного дома недавнюю девицу,  кличимую Марфой.

         Годунов собирался уже последовать за Матвеем, когда от шершавого ствола дуба отделилась человеческая фигура в бесформенном рубище и одним прыжком оказалась подле. Высокий молодой жилистый человек в грязных мокрых портах, без сапог, в опорках, в разорванном русском длиннополом кафтане поверх красной рубахи, без шапки, с лохматой головой. Неизвестный схватил лошадь Годунова под уздцы. Явление было столь внезапным, что конь Бориса попятился. Борис хотел оттолкнуть бродягу, но тот повис на узде и не отпускал.

         Борис растерялся, потянулся к сабле, но незнакомец крепко прижал Борисову длань к рукояти.

- Убей или дай хлеба! – молил или требовал он.

         Было что-то мистическое в появлении незнакомца, будто вернулся к жизни терзаемый волками труп. Годунов быстро посмотрел в сторону мертвеца. Тот оставался на месте. Наглые волки и вороны, вспугнутые стрелой Матвея, воротились на трапезу. Некоторые уже рвали и прибитого стонавшего волка.

         Годунов совладал с собой, не стал звать на помощь:

- Хлеба? Вонючая рыба и та бы сгодилась.

         Он достал из торока осьмушку хлеба и протянул бродяге. Незнакомец схватил хлеб и жадно впился желтыми зубами, отпустил узду. Годунов, не уезжая,  насмешливо глядел, как бродяга ест. Он примеривал в уме, не с плеча ли трупа кафтан на бродяге.

- Кто ты, чудище? – спросил Борис.

- Комедийных дел Географус.

- Где же артель твоя?

- Разбежалась.

         Зная предысторию этого человека, стоило бы удивляться, как после разграбления дома богатого купца можно было столь стремительно пропить и проесть неправедно обретенное. Едва истекло два месяца.

- Запить будет?

         Годунов дал привозную варяжскую флягу, наполненную крепким медом. Бродяга жадно пил. Мед бежал по рыжим усам и всклоченной бороде. Напиток на глазах приводил пропойцу в чувство. Он думал о будущем.

- Возьми в верные холопы, боярин.

- Я не боярин, - не без обиды сказал Годунов. –  Мой чин поменее. Работы у меня немного.

- На все, что угодно, сгожусь.

         Матвей уже годился на все, что угодно, и Годунов рассмеялся. В одночасье два человека обещали умереть за него. Легко на Руси покупается преданность! Бродяга все же заинтересовал  на кого-то похожестью. Годунов не готов был признаться, на кого.

- Чего же ты можешь?

- Что скажешь! Петь и плясать.

         Борис успокоился и окончательно пришел в веселое расположение духа.

- К месту ты, братец, со своим предложением. Что же, пой!

         Допив флягу до дна, бродяга отряхнулся:

- Нет ни гуслей, ни цимбал, ни скрипки.

- Скрипи осиною.

         Откашлявшись, бродяга сел на поваленное дерево и затянул низко, протяжно, тоскливо. Голос его был глубок. В выводимых руладах сквозило сродное правде страдание. Он пел о русских богатырях, о безвозвратно ушедшем  веке, когда ездили молодцы в поле единоборничать с печенегами да половцами. Сильна была десница и шуя, и вот больше нет Добрыней и Муромцев, другие люди.

         Тоска песни пробуждала нутряную скуку, евшую изнутри Годунова,  он смутился. Заметив  растроганность слушателя, Географус приободрился:

- Дай за искусство денег.

         Борис одарил бродягу полтиною:

- Некогда мне тепереча, поеду. Дойдешь до царского двора, спроси стряпчего Годунова.

- Не забуду, - торопливо поцеловав руку дарителю, бродяга грыз зубом монету, проверяя, достаточно ли в ней на примесь серебра.