Ион

— Воображаешь, дорогой Захария, каково начальнику! — с улыбкой продолжал писец. — Не то чтобы он боялся. Как говорится, ворон ворону глаз не выклюет. Но ведь стыдно такой щелчок вдруг получить. Я думаю, он предпочел бы, чтобы ему закатили две пощечины на церковной площади, чем попасть в такой переплет. Да он и сам поклялся, что постарается узнать, кто подучил крестьянина подать жалобу и кто писал ее, и что засадит в тюрьму и того и другого!

Когда Херделя услыхал это известие да еще угрозу судьи, его как ножом резануло по сердцу. Со страху он в первый миг хотел было признаться писцу, что жалобу сочинял он, и спросить, как ему защититься в случае, если это в конце концов откроют. Но быстро одумался. При всей дружбе Гицэ Поп может где-нибудь сболтнуть, даже невзначай, и погубить его. Потом, сообразив все обстоятельства, он счел себя застрахованным от неприятностей, и благодатная гордость наполнила его грудь, как бы внушая ему: «Вон чего ты сумел добиться, Захария Херделя! Видишь, какая ты сила? Пусть-ка попробует кто побороться с тобой!». Поэтому он тоже засмеялся, потер руки и сказал писцу, подмигнув:

— Ничего, и поделом ему, между нами говоря! Пускай его немножко потреплют, а то он чересчур зазнается, точно ему сам черт не брат!

Попав домой, он тотчас кликнул Иона и передал ему то, что слышал, не преминув строго-настрого наказать, чтобы он перед комиссией, как бы его ни выспрашивали, твердо и ясно сказал, что жалобу ему писал один господин из Бистрицы, а кто он и что, он знать не знает. После того как Ион перекрестился и побожился, что он так и сделает, Херделя с большим достоинством заявил, что наконец-то настал час расплаты. В душе он считал себя отмстителем несправедливостей… Лаура и Гиги разделяли гордость отца, особенно потому, что судья был неучтив с ними, не здоровался при встрече, хотя и хорошо знал их. Жена учителя больше обрадовалась бы, если бы поп Белчуг очутился за решеткой, — она его терпеть не могла, сколько он ни подольщался к ней; уж если она кого вычеркивала из сердца, то на веки вечные.

— Будь спокойна, жена, — кичливо сказал Херделя, — его преподобие тоже не обойдут в этой комедии! До дна выпьет чашу позора, не сомневайся!

Никогда еще в доме Херделей не торжествовали так, как в те дни. Будущее виделось розовым. Всюду им улыбались радужные надежды.

В Лауре со времени помолвки произошла большая перемена. Она и всегда была серьезной, но теперь серьезность как-то больше шла ей. Если прежде она не сходилась во мнениях с матерью, теперь они беседовали как товарки, и Лаура без стеснения спрашивала у нее, как готовить такое-то блюдо, как кроить мужские брюки, как делать соленья… Она решила стать образцовой хозяйкой, — пусть Пинтя видит, что хотя у нее нет приданого, зато столько достоинств, что она может соперничать с любой знатной барышней в Трансильвании. Главным ее помыслом было глубоко полюбить Джеордже и тем самым отплатить ему за бескорыстие, которое не только делает ему честь, а само по себе просто перл в этом материалистском мире. Но когда она старалась представить себе, как будет любить его, она становилась в тупик. Нельзя сказать, чтобы ее все еще занимал Аурел Унгуряну. Его малодушие претило ей, особенно после того, как она услышала из уст своего будущего свекра перечень именитых родственников, которые примут ее с распростертыми объятьями, в чем она не сомневалась. И все-таки в душе она спрашивала себя: не есть ли эта резкая перемена доказательство корыстолюбия с ее стороны?

Ведь Аурела она любила. Она вспоминала, с каким сердечным трепетом ждала его визитов, каждое его слово запечатлевалось в ее памяти, с каким удовольствием они танцевали вместе на всех вечерах… Эти воспоминания смущали ее. Если то была не любовь, тогда что же такое любовь?.. Правда, он потом некрасиво повел себя, даже и не дрогнул, не возмутился, узнав, что Пинтя просит ее руки, — значит, для него любовь была пустой забавой, простым времяпровождением. Может быть, она и сама виновата, потому что только кокетничала с ним… А Пинтя? Она краснеет при одном воспоминании о поцелуе на помолвке, о пожатиях руки, о любовных словах, которые он шептал ей с неловкой пылкостью. Все это будило в ее сердце почти мучительную робость, и ничего больше… Еще несколько недель тому назад она считала, что любовь — это нечто очень поэтическое, воздушное и романтичное, что-то овеянное серенадами, тайными вздохами и мечтаньями при луне; она воображала, что тот, кто полюбит ее по-настоящему, похитит ее беззвездной ночью. И вот теперь свадьба не за горами, а у нее на уме вместо возвышенных фраз только стряпня, хозяйство, проза и за всем этим смутное желание видеть Пинтю большим, красивым и добрым… Часто, сидя за шитьем приданого, она роняла руки на колена и смотрела перед собой, точно ища ответа и не находя его. Пинтя писал ей каждый день, и от этих писем сердце у нее все больше сжималось. Она страшилась той минуты, когда кончатся ее мысленные тревоги.