Ион

Сердце его наполнилось мучительной тревогой. Но у него не хватило духу признаться домашним. Зачем омрачать им радость? В конце концов, может, это он со страху преувеличивает, может, просто в нем заговорило сознание вины… Робкая надежда заронилась в его душу и вступила в отчаянную борьбу с дурными предчувствиями.

5

Василе Бачу ворочался всю ночь как на угольях. Бабка Фироана точно вспугнула все его мысли, и они теперь не находили себе места. Он сразу потушил лампу, как будто стыдился света. Впотьмах он мог вольнее вздыхать. На постели ему было жестко, как на голых досках, сколько он ни расправлял солому под простыней, словно уставший от долгого лежанья больной. За печью Ана напряженно вслушивалась, скрадывая дыхание, как и той ночью, когда она уступила желанию Иона; теперь она так же стерегла сон отца, при каждом его движении ожидая, что он схватит ее за ноги, стащит с постели и убьет…

Перед светом она чуть задремала. Когда очнулась в испуге, зимнее белое утро проглядывало в комнату и старика уже не было. В ее душе страх боролся с горечью. Хоть бы уж побил, что ли, избавилась бы от этого выжидания, — оно мучительнее всякой боли. Слезы и стоны облегчили бы телесные страдания, а так тяжелый жернов давит ей на сердце, выпытывает ответ на вопрос: что же сделает отец? Ей давно казалось, что отец знает, с кем она согрешила, и она удивлялась, почему он молчит. Одно время она думала, что он просто ждет, когда Ион вернется с гор. Но тот уже был дома, а Василе Бачу все упорствовал в молчании.

Два дня подряд Ана стирала и кипятила в сенях белье, теперь ей надо было выполоскать его на Поповом протоке, за домом, в конце сада. Она обула постолы, подоткнула нижнюю юбку и запаску и отправилась с топором под мышкой прорубить лед и приготовить себе место. В саду снег сиял белизной и глянцем, как лик непорочной девы. Ане как-то жалко было топтать его тяжелыми постолами и губить прихваченный морозом свежий снежок, жалобно вздыхавший под ее шагами. Несколькими ударами топора она прорубила круговину во льду; лед был толщиной в ладонь, приопушен снегом. Вода с сердитым клокотом выплеснулась наружу, как будто ей трудно было вырваться из-под гнетущего ледового крова, и стала размывать и беспощадно съедать снег вокруг… Потом Ана ушла и вернулась, неся под мышкой корзину мокрого белья — поверх него были скамейка и валек, в другой руке горшок с горячей водой — отогревать пальцы, когда закоченеют.

Она разделила работу, чтобы, относя домой выполосканное белье, узнать, не пришел ли отец. Она с силой колотила вальком белье, разложенное на длинной низкой скамейке, выжимая из него щелок, потом полоскала в протоке, снова колотила и опять полоскала, пока оно не становилось чистым как снег; после хорошенько выкручивала, встряхивала и откладывала в сторону…

Мороз знобил ее до костей, усталость мало-помалу отнимала силы. Но она ничего не чувствовала. У нее только гудело в голове все от того же беспокойного вопроса: «Что же сделает отец?» И чем неотвязнее он вертелся, тем больше смыслов принимал: «Что сделает отец, что сделает Ион, что сделают люди…»

У нее уже окрепла уверенность, что Бачу пошел к Иону… И теперь она только и гадала, хорошо ли выйдет или плохо… Время от времени она помимо воли отрывалась от работы, изнуренная бременем, что носила под сердцем. Часто ее взгляд потерянно блуждал по воде, которая плескалась у ног, то искусительная, как любовный шепот, то грозная, как враг, жаждущий мести. Но мысли о смерти уже не могли подступиться к ее душе. Она даже поразилась своей безрассудности, вспомнив, как летом, проходя мимо Сомеша, чуть не покончила с собой; и тут же быстро выпрямилась, глубоко вздохнула и бессознательно погладила круглый живот потрескавшимися, красными, иззябшими руками…