Иосиф

И вот, орёт он матом и на деда, идет к нему. А дед, Иван Осьпович, он жа не одну войну прошел. Это опять же мы с братами, с Тихоном, Петром, Иваном, когда взрослые стали, потом рассуждали про нашего деда. Ага. И чего бы ему было терять? ЖизнЮ? Но как терять её? Не бегом жа бежать. Пятнадцать энтих револьцанеров, чертей энтих при оружии. Не сбЯжишь, сын, не сбЯжишь! И вот, стоит он на одном месте, Иван Осьпович. Руки вот так вот опустил, а сам прямой, как штырь! Но он, понимаешь, Паша, прадед твой какой-то силой обладал. В глазах у него энта сила была! Он и быков разъярённых останавливал, ты понимаешь? Взглядом! Но тут жа – не бык! Зверь похлеще, об двух ногах! Видишь жа, скольки он вынашивал свою злость к людям, Гришка? Слабый, слабый, а как попал в такую шайкю, как и он – о-о, это страшная сила! Рази ж он мог один осмелиться вот так двинуться на кого-нибудь?! А тут шайкя, сын, шайкя чертей! И вот подошел Гришка и в метрах двух стал от деда. Весь в крови. У него и лицо в крови, видать, как вытирался, замазался, – и руки в крови, и вот он с дрожью в голосе орёт:

– Кончилось ваше времечко, казачки поганые. Мы вас всех перевешаем и порубим вашими жа топорами.

А энти револьцанеры, они уже все на конях. И к деду нашему. Один, здоровый, рыжий, он к Харламовым тоже заходил, мы его с Тишкой потом не раз вспоминали, ага, рыжий. На коне уже, близко к деду подъезжает, винтовкой со штыком тычет в Иван Осьповича и с гоготом… Как-то он назвал старшего по имени и с гоготом:

– А, гляди, какая у этого дядани хатка?! Буржуй! Чистый буржуй! Дай, я его штыком пощекочу!

– Погодь! – как зверь заорал Перетрухин. – Погодь! Я тут сам расправу произведу! Мы их всех тут защекочем! Этого – потом! Этот меня и под защиту брал! Пущай подышить пока! Денёк ещё длинный! – сказал Гришка и так захохотал, два клыка свои так ощеперил! И к старшему обращается: – Правильно я говорю? За мной, товарищи! Там будем щекотать! – сказал и пошел вниз, дальше в хутор, а все остальные тронулись за ним.

Мы с родителем стояли на открытом базке у яслей с сеном, к которым раньше из теплого катуха выходила корова, а сейчас козы тут шурудили. День был пасмурным. В природе стояли тишина и покой, ни ветерка. Только на отцовском базу опять творились война и вероломство: индюшки гнались за красным петухом с золотистым хвостом, а серый петух топтал курицу.

– Гляди, гляди, серый! – как-то машинально отметил это отец и вновь продолжил. – И вот. Револьцанеры двинулись в хутор, а Иван Осьпович – к Харламовым. Мы с Тишкой не вытерпели из ворот своих и тоже – к Харламовым. Там же ещё ровесник мой жил, дружок Аким. Обычно мы утром, как вскочим, поедим и чего там ещё в хате сделаем и на баз! На улицу! Он оттуда, Аким, из своей хаты, а мы отсюда – из своей! Встренимся на дороге и пошли у нас всякие дела детские! Знаешь, как он переживал за мою коленку? Где-нибудь неловко наступишь, он:

– Ося, болить? Ды ты гляди, осторожно. Посиди, посиди! Хочешь, и я с тобой рядом посижу?

Такой сходственный был! А один раз я об лед сильно стукнулся. Больно было аж до слёз. И вот я кое-как к катуху – на базу на ихнем мы играли – к катуху притулился и реву от боли, и он стоит со мной и ревет. Ревет и говорить мне:

– Я, Ося, как вырасту большим, на дохтура выучусь. И обязательно тебе коленку вылечу!

Да-а, – отец помолчал, вздохнул и продолжил. – И вот, как зашли к ним на баз, так и увидали топор в плахе. Он весь в крови был, сын. Весь! Перетрухин-то когда, видать, зашел на двор к Харламовым, увидал топор в пеньке, ну и взял его…

– Надо всегда, Пашка, всегда прятать топоры, ножи с чужих глаз. Всегда! Запомни это, сын! – строго наказал отец.

– Пап, да я чего?

– Чего, чего. Беда, она не знаешь, откуда придет. Да. Ну, мы с Тишкой не успели зайти в дом Харламовых. И с Акимом мы больше никогда уже и не повстречались. А я его потом всю жизню вспоминал: вот был бы Акимка, дружок мой, в живых, выучился бы он на дохтура, может, ногу мою он бы и отремонтировал? Да. Иван Осьпович вышел от них весь белый – лицо белое, губы аж свело! За перила крыльца цепляется, чтобы сойти, и никак не могёть перила поймать. Смотрит на нас и не видит нас. А потом увидал, схватил нас за руки ни слова не говоря, схватил и со двора Харламовых потащил.

Мы с Тишкой пока и не знаем, ЧТО там, у Харламовых произошло. А семья у них большая была. Человек около двадцати: снохи, дети. Грудных много, как потом говорили. Да-а, и вот тебе. Мы все в низы – дед приказал. У нас жа дом был с низами, – мать, братья: Иван, Петро, мы с Тишкой, сестра Серафима, бабка Устюшка, – мы все в низы, а дед Иван за оружие. У него жа, сын, у прадеда твоего два крестика было. В коробочках они у него обычно лежали, а если казачий сход проходил или ещё чего, дед одевал их. Как они назывались?

– Георгиевские кресты?