Иосиф

– Георгиевские! Они! Просто я хочу тебе сказать, что дед наш был не халам-балам! Да! И вот он загнал нас в низы и строго-настрого наказал не высовываться оттуда. А сам решил защищать нас. Свою семью, дом. Да! Вот такие дела складывались! Раньше у казака кроме сабли или шашки оружие имелось, много имелось: и винтовки, и ружья, патроны, порох, пули, дробь какая хошь! Всё было. Вот он всё собрал в колидорчике у окошка и стал ждать. Мы жа, сын, крайние жили! Харламовы да мы, а дальше, через ярок, Зотовский двор… Ну, чаво я табе могу сказать? Энти револьцанеры с бантами красными, каких ты страшно любил и каких ты защищал, когда в школе училси, – отец значительно потряс пальцем, –они, энти револьцанеры, порубили и штыками покололи деда Афанасия, какой сзади шел с нагайкой, когда Перетрухин хомут на шее нёс. Так вот порубили его и всю его семью. Там же тоже никого из взрослых казаков не было. Старики, бабы да дети! Ты понимаешь?! Убили тетку Клавдю, родственницу нашу. Харламовы тоже ведь родственниками нам были. И Клавдю, и её мужа, какой с Германской возвратился из плена. Клавдя, как потом рассказывали, увидала, чего энти черти творили, и бросилась защищать Афанасьевских. Ну, как защищать? Видать, увидала да крикнула, мол, чаво это такое?! А у ней такой голос был – мущщинский! Громкий! Они там соседями были с дедом Афанасием. Так Клавдю штыками и закололи. А муж её, он оставался в хуторе и ни с кем не воевал, так вот муж тетки Клавди увидал, что с его женой сотворили, с ружьём из хаты сваёй выскочил и успел одного револьцанера хлопнуть. И его из нагана убили.

Как бы там дело дальше пошло, Богу известно, но оттуда, с яра, от Лебяжего хутора, наши казаки на конях выскочили. Револьцанеры тут заметались, видать, они не ожидали от Лебяжьего наскока такого. Пошла пальба. Трёх револьцанеров положили. И тогда они кинулись назад. Мимо нашего двора. Кинулись, да опрокинулись. Дед Иван, он када подмогу увидал, сразу за ворота выскочил с карабином своим! Видать, дед наш в худшем случае собирался из дома отстреливаться. А тут подмога! Да какая! Как увидал, и за ворота! А они, револьцанеры, знаешь, как драпали?! Рыжего энтого, здорового, какой хотел деду рёбра штыком пощекотать, Иван Осьпович снял с коня. Не убил, но ранил. Сильно ранил. Конь – в дыбошки, рыжий упал, а конь оставил его и рванулся дальше налегке. А другая группа револьцанеров, видя такое дело, свернула в горку, не доезжая нашего двора. Сза-ди наши казаки, а тут неожиданно дед наш с винтарём впереди. Он жа стоял на дороге! Выходило так: или грудь в крестах, или голова в кустах! Во, как выходило дело! Те вверх вильнули, казаки за ними, а рыжий револьцанер возле нашего двора лежит и стонает. Живой! Иван Осьпович тут сразу:

– Где Перетрухин? Где он есть?!

А хуторяне тут же стали собираться, кто-то и сказал, дескать, Перетрухин у деда Афанасия Мальчика отбил, коня, Паша. Конь – Мальчик. Там такой конь был у деда Афанасия! О-о, скакун! С ним тяжело было тягаться. И, значит, Перетрухин, когда услышал стрельбу, увидал казаков от Лебяжьего, так обротал энтого Мальчика – и в галоп. Шайкя револьцанеров к нашему двору рванула, и Горбач пока с ними сзади. А когда он понял, что старым путём, по которому они поскакали, отходить нельзя, поскакал в другую сторону. Но он жа пастухом был, он жа знал все пути-дорожки местные. Дед Иван, было, рванулся за ним, да дальше хутора не поскакал. Времени много прошло. Не догнать. И вот он – к рыжему. К раненому этому. Кто-то из хуторян заметил, что штык от винтовки рыжего в крови.

– За что ты детей грудных штыком колол?! – Дед наш Иван к нему приступил. А сам весь в дрожи, дед. – Как ты мог грудных детей колоть?! Анчихрист ты! Что они табе сделали? Грудные!?

– Это не я! Я не колол! – орёт рыжий.

– А штык у тебя в крови! В чьёй крови?! А? Анчихрист!