Иосиф

Дед наш, Дмитрий Игнатьевич, ещё и Великую Отечественную войну прошел. Всю! До Одера дошел. Имел множество наград, но первый год войны он был поваром на передовой. Оружие в первый год не давали, проверяли. Там, на Великой войне он получил контузию, отчасти потерял слух, а тело деда было в мелких осколках. Всю жизнь они у него, осколки, сами выходили. Не раз и не два на лугу, в лесу при наших коровках, дед иногд, неожиданно громко звал:

– О, внучок! Бегом ко мне! Бегом, бегом!

Я уже знал, что осколок полез. Дед говорил, что это происходило безболезненно.

– Гля, гля, гля, гля! Смотри, смотри, смотри, смотри! – приговаривал дед и извлекал из тела кусочек черного металла. Рассматривал его с каким-то удивлением, хмыкал, а потом отдавал мне с напускной строгостью:

– Гляди, не потеряй! Комсомол!

Мог ли я его потерять?! Осколок этот я заворачивал в какой-нибудь целый листик, дубовый или ещё там какой, и прятал в самый уголок глубокого кармана. Вечером же после пастьбы осколок выкладывался в беленькую чашечку, которая была уже значительно наполнена другими осколками из тела деда. А эту чашечку хранила бабушка наша Даша.

Обычно деды-односумы садились под одной и той же яблонькой. Возможно, они и видели нас, прячущихся, да не обращали внимания на зелень! У них был маленький стол с закуской и выпивкой и долгие, долгие беседы. Не знаю, о чем они гутарили, но шутили и смеялись, как мальчишки. А потом пели строевые, протяжные – всякие казачьи песни. Но любимая песня у них была:

Над лесом солнце просияло,
Там черный ворон прокричал,
Прошли часы мои, минуты
Когда с девчонкой я гулял

Прощай, родимая станица,

Прощай, родимый хуторок,
Прощай девчонка молодая,
Прощай, лазоревый цветок.
Могёть винтовка трехлинейкя
Меня убъёть из-за угла,
А может, шашка лиходейкя
Разрубить череп до мозга…

И кровь горячая прольётся,

Прольётся быстрою струёй
А сердце, сердце встрепенется
И не увижу край родной…

Как они пели!.. Глядя на деда Кольку, я удивлялся, как это он «ружье держать не могёть». Ещё про него говорили, что он был отчаянный драчун и бабник. А позже я узнал, что дед мой, Дмитрий Игнатьевич, потешался надо мной, «комсомолом». Односум его, дед Колька, оказывается, был великолепным стрелком. Царство им всем Небесное! Все они, деды тех пор, были неиссякаемыми оптимистами и великими насмешниками!

Года три назад, мой племянник Коля – тоже Николай –рассказал интересную историю про деда Маркина, очевидцем которой он был ещё в юные годы. Заехали они как-то с отцом своим и двоюродным братом моим Юрой из Нехаево, где они жили, на Маркины к другу Юры. И так вышло, что именно в этот день рядом с хатой деда Николая Маркина разбирали брошенную хату. И нашли казаки в самой стене – в самане – завернутый в промасленную тряпицу целёхонький, промасленный кавалеристский карабин, который припрятали, видать, в революцию. В ухоронке к нему лежало штук сто патронов. И, как это бывает, тут же сбежались Марковские знатоки оружия и охотники! Карабин пошел по рукам. Решили пострелять. Среди прочих казаков был Карасёв Фома, охотник из новичков. Про него говорили «Фома, контуженный на рот». То есть Фома много смеялся и много болтал. Такой был беззлобный здоровый и долговязый весельчак-балагур.

– А я, – рассказывал племянник Коля, – пока отец со старшими казаками занимались карабином, я стоял в сторонке, наблюдал. И эту картину запомнил на всю жизнь! Вот Фома распорядился, чтобы на плетень, что от речки, на самые высокие колышки вывесить глиняные горшки. Это было то время, когда всю глиняную утварь у нас по хуторам не жалели и не берегли. Хозяйки стали переходить на стеклянные банки, а глиняная утварь пропадала почем зря… Значит, вывесили горшки, отошли метров… на пятьдесят и стали палить. Больше всех суетился Фома с советами, комментариями. А стреляли все в положении стоя. Никто не попал! Решили залечь. Фома кричит:

– Это мушка у винтаря не та! Мушку, видать, винтаря повело, а можа она сбитая! Неправильная! Надо лежа винтарь пристрелять! – видать, само слово, «винтарь» очень импонировало Фоме.

Дед Колька в валенках укороченных, обрезанных – дело летом происходило – в ватных штанах сидел на своей завалинке и наблюдал за молодыми охотниками. В то время ему уж было за восемьдесят. Только проговорили, что надо залечь, дед с завалинки голос подал:

– Молодежь, дайте пращу вашу поглидеть.

Принесли карабин. Дед Николай, всё так же сидя, принял его, повертел, погладил.

– А чё, могешь, ага, дядя Коля? – посмеялся Фома. – Да ты сначала ширинку застябни! – Фома у деда Кольки в каких-то родственниках состоял.

Дед Колька выразительно зыркнул на Фому и ощепырил всклоченные усы. Задел старика!