Иосиф Бродский глазами современников (1996-2005)

Вы наблюдали Иосифа практически всю его поэтическую жизнь. Как вам видится вектор его эволюции? Куда он двигался?

Он двигался в сторону философии. И мне кажется, что попытка философски осмыслить свою жизнь методами поэзии входила в противоречие с его огромным лирическим даром, потому что эта невероятная сложность того, что он хотел сказать, требовала очень сложной формы. Это удаляло его от читателей.

Тут хочется добавить, что Бродский направил в великую реку русской поэзии струю английской метафизической поэзии от Донна до Одена; отсюда и рассудительность, и холодность, и отстраненность и прочие достоинства-недостатки, в которых его упрекают.

Вот для этого русский читатель и не готов, потому что это совершенно вне русла русской поэтической традиции. Иосиф в этом явился пионером. В Англии такая традиция существует четыре века; думаю, что много должно пройти времени, прежде чем эта поэзия войдет в кровь русского читателя. У нас в крови бродит Пушкин.

НАТАЛЬЯ ГОРБАНЕВСКАЯ [86] , АПРЕЛЬ-ИЮНЬ 2004, ПАРИЖ

Вы уже рассказывали, что познакомились с Бродским в 1960 году в Москве, когда Алик Гинзбург напечатал его стихи в 3-м номере подпольного "Синтаксиса". Опишите внешность юного Бродского, его настроение в то время. Был ли он доволен, что его стихи напечатаны?

Уточню. Сначала в связи с "Синтаксисом" я познакомилась со стихами Бродского, это было ранней весной, а Иосиф приехал в Москву осенью, в ноябре, и не помню, чтобы тогда был разговор, доволен он или нет. Алик Гинзбург уже сидел, и скорее Иосиф интересовался тем, что с ним, но это лишь обоснованное предположение, потому что я практически не помню содержания разговора (кроме уже приводившегося: "А каких поэтов Наташа любит?"). Зато позже, уже в эмиграции, он всегда бурно приветствовал Алика и называл его "мой первый издатель".

Внешности Иосифа я вспомнить не могу, накладывается все последующее знакомство. Сейчас такое впечатление, что он был больше похож на себя позднего, чем на семнадцатилетнего, как на фотографии, которую мне подарил его отец перед моим отъездом в эмиграцию. Но не самого позднего, а такого, как он был похож только на отца. В начале девяностых в нем появилось что-то, невероятно напоминающее мать.

Когда я ему в Париже об этом сказала, он страшно растрогался. "Правда?.." — у него была такая особая манера произносить это "Правда?..", как будто встрепенулся.

Вы участвовали в качестве машинистки в публикации первых стихов Бродского. Он, в свою очередь, через тринадцать лет выступил как корректор вашего сборника "Побережье", изданного в "Ардисе". Вы усматриваете в этом перст судьбы или глубокое взаимное уважение?

Я участвовала и в качестве машинистки ("Синтаксис", потом просто всякие его стихи, "Исаак и Авраам", потом я выпросила у Мейлаха "Зофью", которую Иосиф не велел распространять, — и распространяла вовсю), и даже переписчицы от руки. Но это было уже позже: Иосиф был в эмиграции, его стихи появились в "Вестнике РСХД", который попал мне в руки в Москве, и я переписала всю подборку и отправила Гарику Суперфину в лагерь: в лагерь же нельзя было на машинке.

А почему Иосиф не велел распространять "Зофью"?

Мне Мишка так объяснил: у Иосифа была задумана определенная, очень строгая композиция четырех частей поэмы — и не получилась (в чем именно, подробностей уже не помню — может быть, помнит Мейлах), поэтому он ее заблокировал.

Почему Иосиф оказался корректором моего "Побережья" — дело простое. Он только приехал в Америку, Профферы взяли его работать в "Ардис", и корректура, видимо, входила в его обязанности. Но для меня это не "перст судьбы", а подарок судьбы. Представляете: моя книжка, а в конце написано "Корректор И. Бродский"! Насчет "глубокого взаимного уважения" — не думаю. Иосиф относился ко мне хорошо, а моментами — и к моим стихам. Но только моментами.