Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Одна из особенностей цикла, которая бросается в глаза — это неявное указание. Вот несколько примеров из разных стихотворений цикла:

А тот, кого учителем считаю…

Все это разгадаешь ты один…

В той ночи, и пустой и железной…

И тот горчайший гефсиманский вздох…

И сердце то уже не отзовется…

Здесь личные и указательные местоимения использованы не совсем привычным образом. Обычно в речи или тексте то, на что они указывают, становится понятно из ближайшего контекста. В приведенных примерах это правило нарушено. В каких-то случаях мы можем понять, о чем или о ком идет речь, из заглавия или эпиграфа. Так, в первом случае под учителем имеется в виду Иннокентий Анненский, в последнем — образ сердца, которое уже не сможет отозваться, связано с Николаем Пуниным. В других случаях требуется знание определенных текстов или биографического контекста. Но во всех этих случаях от читателя требуется встречное движение понимания, отвечающее на саму интонацию поэтического текста.

Бродский в «Музе плача» так писал об этом цикле: «Если Ахматова не умолкла, то, во-первых, потому, что опыт просодии включает в себя среди всего прочего и опыт смерти; во-вторых, из-за чувства вины, что ей удалось выжить. Стихотворения, составившие „Венок мертвым“, являются попыткой дать возможность тем, кого она пережила, найти приют в просодии или, по крайней мере, стать ее частью. Дело не в том, что она стремилась „обессмертить“ погибших, большинство из которых уже и тогда были гордостью русской литературы, обессмертив себя самостоятельно. Она просто стремилась справиться с бессмысленностью существования, разверзшейся перед ней, с уничтожением носителей его смысла, одомашнить, если угодно, невыносимую бесконечность, заселяя ее знакомыми тенями. Кроме того, обращение к мертвым было единственным средством удержания речи от срыва в вой»[96].

Или же средством выживания и борьбы с безумием, каковым оказался «Реквием», описывающий и обобщающий трагический опыт женщин в тюремных очередях, где они ожидали свидания с мужьями и детьми, или возможности передачи. Ожидание это во многих случаях оказывалось тщетным.

Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в черную долину.

И поняла я, что ему

Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.

И не позволит ничего

Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивать его
И как ни докучать мольбою):

Ни сына страшные глаза —

Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья.

Ни милую прохладу рук,

Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук —
Слова последних утешений.

4 мая 1940

И вновь из эссе «Муза плача»: «Сила „Реквиема“ состоит в том, что подобная биография была слишком типичной. „Реквием“ оплакивает плакальщиц: матерей, потерявших детей, жен, обреченных на вдовство, порой тех и других, как в случае с автором. Это трагедия, где хор погибает раньше героя»[97].

В «Листках из дневника», в набросках о Мандельштаме Ахматова пишет: «Я очень запомнила один из наших тогдашних разговоров о поэзии. Осип Эмильевич, который очень болезненно переносил то, что сейчас называют культом личности, сказал мне: „Стихи сейчас должны быть гражданскими“, и прочел „Под собой мы не чуем“. Примерно тогда же возникла его теория „знакомства слов“. Много позже он утверждал, что стихи пишутся только как результат сильных потрясений, как радостных, так и трагических»[98].

Результатом такого потрясения и явился «Реквием». Ахматова создавала его, зная, что эти стихи могут грозить ей смертельной опасностью — как стало смертельным для Мандельштама стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…».