Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Вспоминая те страшные годы и тюремные очереди, в которых родились многие строки поэмы, Лидия Чуковская пишет: «В очередях женщины стояли молча или, шепчась, употребляли лишь неопределенные формы речи: „пришли“, „взяли“; Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из „Реквиема“ тоже шепотом, а у себя в Фонтанном доме не решалась даже на шепот; внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-нибудь светское: „хотите чаю?“ или: „вы очень загорели“, потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. „Нынче такая ранняя осень“, — громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей. Это был обряд: руки, спичка, пепельница, — обряд прекрасный и горестный».

Все разговоры о поэме оказываются зашифрованными. «Потом она прочитала мне новонайденные пушкинские строки — из его Реквиема. „Лунный круг“», — записывает Чуковская 3 марта 1940 года. Но в примечаниях к своим записным книжкам, написанным уже после падения советской власти, поясняет: «Это снова шифр. Пушкин тут ни при чем. „Лунный круг“ — слова из „Реквиема“ Анны Ахматовой, из „Посвящения“: „Что мерещится им в лунном круге?“»[99].

В фантастической повести Рэя Бредбери «451 градус по Фаренгейту» горстка героев заучивает книги, которые должны быть преданы огню, наизусть, чтобы сохранить их. Ко времени публикации романа в 1953 году то, что было выдумкой американского фантаста, уже полтора десятка лет было явью в сталинском СССР — «Реквием» Ахматовой существовал только в памяти нескольких людей, которые практически стали этой книгой и, встречаясь, проверяли друг друга, вспоминая заученные наизусть строки.

Это продолжалось еще долго. В воспоминаниях Чуковской мы находим описание своеобразного «экзамена», когда Ахматова проверяла свою и чужую память. «На днях Анна Андреевна учинила ревизию: проверила наличность в кассе. Она давно уже собиралась уйти со мною куда-нибудь из-под потолка и проверить, все ли я помню. По ее внезапному вызову я к ней явилась, и мы отправились в ближайший сквер. Почти все скамейки в этот час рабочего дня пусты, мы сели подальше от двух теток, пасущих детей, от пенсионера, читающего газету, подальше от улицы. Тепло, солнечно, сыро. Воздух еще весенний, свежий, еще не испачканный запахом пыли, жары, бензина, асфальта. Думая об экзамене, я всегда боялась пропустить какую-нибудь строку, забыть слово. Но страшноватым — и смешноватым! — оказалось другое: читать Анне Ахматовой вслух стихотворения Анны Ахматовой. Уверена, что слушать собственные стихи в чужом чтении — противно. Я изо всех сил старалась читать никак, просто перечислять слова, строчки, но, боюсь, привносила невольно что-то свое. Анна Андреевна сидела рядом в зимнем, уже не по погоде, шерстяном грубом платке, в тяжелом пальто. Солнце сгущало темноту под запавшими глазами, подчеркивало морщины на лбу, углубляло их вокруг рта. Она слушала, а я читала вслух стихи, которые столько раз твердила про себя»[100].

Вообще заучивание наизусть приобретает особое значение в годы «большого террора», когда память зачастую становится последним, что остается у человека. В приемных судов и в очередях на передачу посылок, в тюрьмах и на пересылках запомненные наизусть и воспроизводимые в памяти строки становятся средством борьбы с безумием.

Евгения Гинзбург, автор замечательной документальной автобиографической книги о сталинских тюрьмах и лагерях, пишет: «Сидя в тюрьмах долгими месяцами и даже годами, я имела возможность наблюдать, до какой виртуозности доходит человеческая память, обостренная одиночеством, полной изоляцией от всех внешних впечатлений. С предельной четкостью вспоминается все когда-нибудь прочитанное. Читаешь про себя наизусть целые страницы текстов, казалось, давно забытых. В этом явлении есть даже нечто загадочное»[101].

Историк литературы и поэт Михаил Гронас, описывая явление, которое он называет мнемонической культурой, выделяет заучивание наизусть и воспроизведение по памяти стихов как одну из ключевых черт русской культуры. Говоря о ее развитии в годы «большого террора», он отмечает, что практика не только воспроизведения по памяти чужих стихов, но и создания и заучивания своих была широко распространена среди образованных заключенных, и в качестве примеров приводит воспоминания Александра Солженицына, Анны Лариной-Бухариной, Надежды Иоффе и других, переживших репрессии[102].

В интервью Майклу Главеру Бродский говорил: «Поэзия вряд ли поддерживает духовность. Сам факт, что русским присуще запоминать и помнить много стихов наизусть, в общем-то, не дает им духовной поддержки. Это просто позволяет не быть окончательно сломленным. Говорить о поэзии как о средстве духовного выживания, для меня по крайней мере, слишком высокопарно… Но, конечно же, стихи помогают. Когда ты повторяешь про себя ту или иную строчку, ты как-то справляешься»[103].