Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

По этому обыгрыванию в стихах деталей, понятных автору и адресату, видно, что Бродский становится не просто гостем, а одним из своих в Комарово, где разговоры о стихах перемежаются с бытовыми хлопотами обычной дачной жизни со всеми ее прелестями и неудобствами. 23 октября Чуковская записывает: «Анна Андреевна с благодарной нежностью поминала о Бродском: „Иосиф воды натаскал… Рыжий печку истопил“»[216].

Общение не было односторонним — не только Ахматова вводила Бродского в мир ушедшей петербургской культуры, но и он мог познакомить ее с чем-то новым для нее. Так, Бродский привозил в Комарово пластинки Пёрселла (как он вспомнит в беседе с Волковым: «Пёрселла я таскал ей постоянно»[217]). Однако одну из пластинок с записью Пёрселла Ахматова привезла Бродскому из Англии. Бродский неоднократно вспоминал и о «музыкальных» разговорах с Ахматовой — о том же Пёрселле, Моцарте, Стравинском (особенно «Симфонии псалмов»).

В единственной опубликованной Бродским рецензии на музыкальное произведение — постановку оперы Пёрселла «Дидона и Эней» — он пишет: «Кем должен быть человек, чтобы за одну неделю дважды пойти на „Дидону и Энея“ Генри Пёрселла? Он должен быть человеком, слушавшим Дидону — Кирстен Флагстад и Белинду — Элизабет Шварцкопф лет тридцать назад в России на пластинке, которую получил в подарок из Англии. В Россию пластинку привезла Анна Ахматова, возвращавшаяся из Оксфорда, где ей вручали почетную докторскую степень. Пластинку попросил передать этому самому человеку английский поэт по имени Стивен Спендер. Человек слушал пластинку месяцами, пока не понял, что знает ее наизусть. Эта пластинка была на проигрывателе 5 марта 1966 года — в день, когда умерла Анна Ахматова. Владелец пластинки поставил звукосниматель на предпоследнюю дорожку — зазвучала ария Дидоны: „Помни меня“»[218]

.

Отвечая на вопрос Волкова о самостоятельности музыкальных вкусов Ахматовой, который интервьюер сопроводил замечанием со ссылкой на людей, «хорошо ее знавших», что «высказывания Ахматовой о Чайковском и Шостаковиче — это со слов Пунина, а о Бахе и Вивальди — со слов Бродского», Бродский возражает: «Это глупость беспредельная и безначальная. Просто когда мы с Анной Андреевной познакомились, у нее ни проигрывателя, ни пластинок на даче не было: потому что никто этим не занимался»[219].

Натан Готхарт вспоминает, как в августе 1963 года слушал с Ахматовой в Комарово запись «Неоконченной симфонии» Шуберта, и отмечает: «Проигрыватель с пластинками принес Анне Андреевне, кажется, Бродский». По словам мемуариста, Ахматова так описывает свои музыкальные предпочтения: «Люблю Моцарта, Баха, Бетховена. Не всё Чайковского. Не люблю „Евгения Онегина“, „Пиковая дама“ лучше. Не люблю Рахманинова. Люблю Стравинского»[220].

Вспоминая о тех пластинках, которые слушала Ахматова и ее гости в Комарово, Анатолий Найман пишет: «Летом 1963 года это были сонаты Бетховена, осенью — Вивальди; летом 1964 года — Восьмой квартет Шостаковича; весной 1965-го — „Стабат матер“ Перголези, а летом и осенью — „Коронование Поппеи“ Монтеверди и особенно часто „Дидона и Эней“ Пёрселла, английская запись со Шварцкопф. Она любила слушать „Багателли“ Бетховена, много Шопена (в исполнении Софроницкого), „Времена года“ и другие концерты Вивальди и еще Баха, Моцарта, Гайдна, Генделя»[221]

.

Практически вся эта музыка была любимой музыкой и Бродского. Вероятно, он же познакомил Ахматову и с Перголези, которого услышал чуть раньше в гостях у друзей: «Вообще, все началось, по-моему, где-то в возрасте двадцати одного года. До тех пор классической музыки для меня не существовало. Но у меня был такой приятель, Альберт Рутштейн, инженер. Жена его была пианисткой, училась и потом преподавала в Ленинградской консерватории — это Седмара Закарян, дочь профессора консерватории. Один раз, когда я к ним приехал, то услышал нечто, что произвело на меня невероятное, сильнейшее впечатление. Это была запись оратории Stabat Mater Перголези. Пожалуй, с этого все тогда и началось»[222].

Комментируя воспоминания Наймана о пластинках, Бродский замечает: «Их была масса — Гайдн, Гендель, Вивальди, Бах, Моцарт, „Стабат Матер“ Перголези, и особенно ею любимые две оперы: „Коронация Поппеи“ Монтеверди и „Дидона и Эней“ Пёрселла. Меня, кстати, не то чтобы озадачило, но несколько смутило то место в воспоминаниях Наймана об Ахматовой, где он описывает ее музыкальные увлечения в шестидесятые годы. Там получается, что он, Найман, имел к этому какое-то отношение. Но здесь Толяй явно напутал, потому что, насколько мне помнится, все эти пластинки к Ахматовой возил один только я. И в диком количестве, между прочим»[223].