Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Где первородство? Где счастливая повадка?
Где плавный ястребок на самом дне очей?
Где вежество? Где горькая украдка?
Где ясный стан? Где прямизна речей?

(«10 января 1934»; стихотворение посвящено памяти Андрея Белого)

А вот Цветаева:

Где — ты? где — тот? где — сам? где — весь?

(«Надгробие»; стихотворение посвящено памяти поэта Николая Гронского)

У Бродского мы очень часто встречаемся с подобными конструкциями. «Прощальная ода» особенно показательна в этом отношении. Анафора где пронизывает собой все стихотворение, являясь его своеобразным организующим стержнем:

Где ты! Вернись! Ответь! Где ты. Тебя не видно.
……………………………………………………………………….
Где ты! Вернись! Ответь! Боже, зачем скрываешь?
……………………………………………………………………….
Где она — здесь, в лесу? Иль за спиной моею?
……………………………………………………………………….
Где ж она, Бог, ответь! Что ей уста закрыло?
Чей поцелуй? и чьи руки ей слух застлали?
Где этот дом земной — погреб, овраг, могила?
……………………………………………………………………..
Где же искать твои слезы, уста, объятья?
……………………………………………………………………….
Где они все? Где я? — Здесь я, в снегу, как стебель
горло кверху тяну. Слезы глаза мне застят.
Где они все? в земле? в море? в огне? не в небе ль?

Необходимо отметить, что в более поздний период творчества для Бродского стала характерной скорее попытка ответить на вопрос, поставленный Державиным. Так, стихотворение 1988 года «Памяти Геннадия Шмакова» является, по сути дела, развернутым ответом на традиционный для жанра вопрос Где ты?:

…Ты бредешь, как тот дождь, стороной
вьешься вверх струйкой пара над кофе,
треплешь парк, набегаешь волной
на песок где-нибудь в Петергофе.

Здесь, кстати, есть и отсылка к поэзии Ахматовой, отмеченная Г. А. Левинтоном: «Только что процитированный пар, в свою очередь, пришел из ахматовских стихов о „Бродячей собаке“ („Да, я любила их, те сборища ночные…“: „Над черным кофеем пахучий тонкий пар“»[246]. О влиянии Ахматовой на стихи Бродского, посвященные смерти поэтов будет сказано отдельно, пока же вернемся к «Прощальной оде».

Одной из центральных тем стихотворения является тема безумия, и она тесно связана как с «Реквиемом» Ахматовой, так и с рядом ее суждений о поэзии и стихах. «О связи безумия с творчеством Анна Андреевна не раз говорила по поводу черновиков пушкинского „Вновь я посетил…“ (это видно и из ее напечатанных записей, но в них это сказано осторожнее и сдержанней). По словам Анны Андреевны, в черновиках видно безумие автора, подозревающего всех, ожидающего увидеть доносчика в лучшем друге (я склонен здесь усмотреть автобиографизм исследовательницы: ей и самой случалось быть в таких состояниях, она их в себе опасалась) — но дальше, сопоставляя строки черновиков с окончательной редакцией, мы видим, как Пушкин устранял эту свою болезненную ноту — ее вовсе и не осталось в тексте, который печатается, догадаться о ней можно только по черновикам. „Это зашифровано, но ведь это было тяжелое безумие“, — повторяла она», — вспоминает Вяч. Вс. Иванов[247].

В эссе об Ахматовой Бродский пишет, что специфика ее поэзии в «ноте контролируемого ужаса»: «Механизм, призванный сдерживать эмоции романтического характера, продемонстрировал свою состоятельность применительно и к смертельному страху»[248]. С «Реквиемом» он, разумеется, был хорошо знаком. В записной книжке Ахматовой № 15, которая заполнялась с апреля до начала июня 1963 года, есть список ленинградских читателей «Реквиема», в котором Бродский значится под номером 13[249].

Строка из третьей строфы «Прощальной оды» — Словно ангел — крылом — ты и безумье — слито отсылает к «Реквиему» Ахматовой. Характерно, что соответствующее место из «Реквиема» возникает позже в интервью Бродского Соломону Волкову: