Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Из Италии Ахматова привозит Бродскому свечи: «Это были две свечи <…> Из Сиракуз, совершенно замечательной красоты — знаете, как их делают на Западе: прозрачные свечи. Архимедовские, понятно»[261]. В письме она пишет: «Посылаю Вам древнейшее пламя, в свою очередь, почти украденное у Прометея»[262].

Хлопоты Ахматовой продолжаются. 15 марта 1965 года Л. К. Чуковская записывает: «Анна Андреевна предложила нам такой план: она письмо Микояну напишет, но пусть присоединят свои подписи еще два поэта: Сурков и Твардовский <…> Я сказала, что мысль обратиться к Микояну дельная, но уж если Анна Ахматова свидетельствует, что Иосиф Бродский — поэт, какие, и кому, и чьи, и какого чёрта требуются еще заверения? Какие еще Сурков и Твардовский, эксперты и экспертизы? <…> „Не наивничайте, пожалуйста, я этого терпеть не могу! — оборвала меня Анна Андреевна. — Вам не десять лет. Голоса Суркова и Твардовского для Микояна и для Смирнова [председателя Верховного суда РСФСР] гораздо более весомы, чем голос какой-то Ахметкиной. Наверху своя шкала ценностей“»[263].

В июне 1964 года Бродского отпускают на несколько дней из ссылки, и он приезжает в Ленинград накануне 75-летнего юбилея Ахматовой. «Анну Андреевну на Ленинградском вокзале встречал Бродский. Три или даже четыре дня он пробыл в Ленинграде в отпуске! Вот чудеса!» — записывает Л. К. Чуковская[264].

В конце декабря ему вновь разрешают на несколько дней приехать в Ленинград. 30 декабря он встречается с Ахматовой — запись в ее записной книжке: «12 ч. дня — 1 ч. дня Иосиф. С ним пенсия и сберкасса»[265]. Следующая запись — 4 января 1965: «Вечером Т<оля> [Анатолий Найман] и Иосиф»[266].

На майские праздники 1965 года Бродский вновь получает отпуск из ссылки — и опять во многом благодаря хлопотам за него разных людей, в том числе Ахматовой. Она рассказывает Л. К. Чуковской 10 мая: «Вы знаете, конечно, что в Ленинград приезжал Иосиф? Приезжал на майские праздники. Два дня сидел напротив меня вот на том самом стуле, на котором сейчас сидите вы… Все-таки хлопоты наши недаром — „где это видано, где это слыхано?“, чтобы из ссылки на несколько дней отпускали преступника погостить в родной город?.. Неразлучен со своей прежней дамой. Очень хорош собой. Вот влюбиться можно! Стройный, румяный, кожа как у пятилетней девочки… Но, конечно, этой зимы ему в ссылке не пережить. Порок сердца не шутка… Ходят слухи, что его собираются загнать на Ямал»[267].

11 сентября 1965 года Ахматова записывает: «Освобожден Иосиф по решению Верховного суда. Это большая и светлая радость. Я видела его за несколько часов до этой вести. Он был страшен — казался на грани самоубийства…». Бродский в это время находится в Ленинграде, куда приехал в отпуск на десять дней. Хотя решение суда объявлено, оно еще не спустилось по всем инстанциям и не дошло до места ссылки. Ему нельзя покидать Ленинград, но нужно быть в Москве — чтобы увидеться с любимой женщиной. Игорь Ефимов подробно описывает попытку оторваться от слежки КГБ и вылететь в Москву и крах этой попытки, и затем замечает по поводу процитированной выше записи Ахматовой: «Значит, после моего звонка из аэропорта Бродский поехал к Ахматовой. Возможно, рассказал ей о своей попытке улететь в Москву. Возможно, ей удалось то, что не удалось мне: успокоить его, отговорить от рискованных шагов. Возможно, посвященное ей стихотворение „Под занавес“ (дата — 20 сентября 1965-го), в котором поэт прощается с деревней, — жест благодарности именно за этот день»[268].

Тогда же Бродский читает Ахматовой стихотворение «Народ», которое она оценила столь же высоко, как и «Прощальную оду». Это, наверное, один из самых неоднозначных его текстов, вызвавший множество нареканий со стороны друзей, никогда не печатавшийся при жизни поэта и ставший после его смерти одним из средств официальной и неофициальной пропаганды, с помощью которых Бродского возводят в ранг имперского и чуть ли не советского поэта.

Ахматова записывает: «Мне он прочел „Гимн народу“. Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чем говорит Достоевский в „Мертвом доме“: ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Ф. М. На этом погиб мой сын. Он стал презирать и ненавидеть людей и сам перестал быть человеком»[269].

Бродскому удалось сквозь ярость и обиду, часто окрашивающие его первые письма из ссылки, почувствовать свою принадлежность к чему-то бо́льшему, чем он — и прежде всего к стихии русского языка, живущего не только на страницах классиков, но в повседневной речи людей, в городе и деревне, профессоров и разнорабочих. Отсюда строки «Народа»:

Припадаю к народу. Припадаю к великой реке.
Пью великую речь, растворяюсь в ее языке.
Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз
Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.