Ирано-таджикская поэзия

Так предводитель слов повествовал
О шахе, что весь мир завоевал.

Об Искандаре по кругам светил
Читал он долго,- и определил

Судьбу его, и начертал слова:
«От юношеских лет владыки-льва

И до кончины под мечом царя
Преклонятся все страны и моря.

И будет там, где он увидит смерть,
Земля из стали, золотая твердь.

Ковер железный будет под пятой
И золотой навес над головой».

Когда на берег Искандар ступил,
Он к странам Рума взгляды обратил.

И снова сел в седло – не на престол,
Стремительно, как вихрь, войска повел.

И взял он по дороге много стран,
Как мчащийся в пустыне ураган.

On так спешил, что на своем пути
На отдых не хотел с седла сойти.

Поник весь мир перед его копьем,
И вот однажды, знойным летним днем,

Вошли его усталые войска
В пределы раскаленного песка.

Пустыня, как железный таз,- верней,
Жаровня, красных полная углей,

Как раскаленная сковорода,
Не видевшая влаги никогда,

И гневно облегла со всех сторон.
Там камень скал от зноя размягчен.

Усеян путь безвестных ездоков
Обломками расплавленных подков.

Когда б над нею феникс пролетел,
Как бабочка, он там бы обгорел.

Коль скряга деньги б там в горсти зажал,
Как ртуть, оп их в руке б не удержал.

Вздыхало войско: «Как перенести
Опасности и тяжести пути?»

Но, презирая нестерпимый жар,
Вел по пустыне войско Искандар.

Делил он муки войска своего.
От зноя кровь вскипела у него.

И кровь коралловая потекла
Из носа шаха на луку седла.

Все средства он пытался применить,
Но все же кровь не мог остановить.

Смерть в корабле его пробила брешь.
Где сила, чтобы ту закрыла брешь?

И тесным стало для царя седло,
Его удушье наземь повлекло.

Один из приближенных подбежал,
На землю шаха осторожно снял,

Железную кольчугу подстелил,
Златым щитом от солнца заслонил.

Так на ковре железном, под щитом
В беспамятстве лежал он. А потом

Открыл глаза свои, очнулся шах,
И голос прозвучал в его ушах:

«Вот это место, как сказал мудрец,
Где ты найдешь грядущий свой конец».

И он писца к себе призвать велел
И матери письмо писать велел.

На пальмовых листах писец писал,
И мускус слов его благоухал:

«Был не один в минувшем царь иль хан
Завоевавший в мире много стран

И не успевший со стремян на трон
Переступить – и смертью истреблен.

Где их добро и власть, и царства где?
Пошли на разграбление беде.

Попал в погибельный водоворот
Я – Искандар, и мой настал черед.

Хоть счастьем в мире где ни побывал,
Победоносно я овладевал,

Но только к дому взоры обратил,
Мне смерти меч дорогу преградил.

Прощай! Прими последний мой привет,
О госпожа, о мать моя, мой свет!

Ты, в ком искал опору Фейлакус,
Ты озарила страны Рум и Рус.

И мудрости твоей благодаря
Я овладел короною царя.

Увы! Раздавлен миром, я ушел!
Увы! Мой цвет увял и рухнул ствол!

Уйду я, вихрем гибели гоним,
Не насладясь присутствием твоим.

Всю жизнь свою в трудах ты провела,
Чтоб легче мне стезя моя была.

Вот дерево садовник посадил,
Он кровью сердца дерево вспоил.

И дерево украсило сады
И принесло желанные плоды.

Но вихрь свирепый дерево сломал,
И оборвал плоды, и разметал.

То дерево загубленное – я,
А тот садовник мудрый – мать моя.

Я гибну не случайно. Небосвод,
Как платье плоть на время нам дает;

Со дня рожденья был я обречен,
Как всякий смертный, что на свет рожден…

Звериный, человеческий ли плод -
Все, кто входили в Зданье Двух Ворот,

Все умерли с отчаяньем в груди,
Луча надежд не видя впереди.

И в радости еще никто живой
Не расставался со своей душой.

Когда гонец послание примчит
Тебе о том, что миром я убит,

И пред тобою потемнеет свет,
Когда узнаешь ты, что сына нет,

Родная! Мудрости не отвергай,
Кровавых слез из глаз не проливай!

Но отречения поставь печать,
Вступи на путь терпения, о мать!

Как солнце, ты не рви одежд своих,
Не надевай покровов голубых.

И если горе плоть испепелит,
Пусть разум твой пред горем устоит.

Не вырывай волос своих седых,
Не раздирай ногтями щек своих,

От безутешной боли не стенай!
Ведь неизбежно было это, знай!

Над бездной горя поднимись горой.
Но коль не устоять тебе одной,

Ты скорби поминальный стол накрой,
Пир для достойных в честь мою устрой.

И за столом поклясться предложи,
Сердца такою клятвою свяжи:

«Пусть каждый, кто в темнице бытия
Потерей друга сокрушен как я,

Пусть к пище скорби рук не устремит,
Пусть выше чистым помыслом летит!

А кто питаться скорбью будет, тот
Ущерба никому не нанесет,

Но лишь душе своей. А что больней
Ущерба жизни собственной своей?»

Но чужд печали истинный мудрец,
Он ведает: всех ждет один конец.

Смерть розни меж людьми не признает,
Рознь в том, что раньше ль, позже ли придет.

Хотя я в жизни обошел весь свет,-
Увы! – я умираю в тридцать лет.

Но если бы я прожил и века
И каждый день брала моя рука

Все больше новых богатейших стран,
От полюса по южный океан,-

Какая польза в том? Ведь все равно
Жить вечно человеку не дано.

Увы, о прутья клетки бытия
Изранена смертельно плоть моя.

А думалось, что счастье я найду
В саду блаженства, здесь – в земном саду.

Живу надеждой, что близка пора,-
В цветник войду из пламени костра,

Что нас соединит небесный рай.
На том письмо кончаю я. Прощай!»

Когда же содержание письма
Исчерпалось, как жизнь его сама,

Он алой кровью сердца своего -
Не киноварью – подписал его.

Как скорби сердца жгучее клеймо,
Печать свою поставил на письмо,

Свой поцелуй на нем запечатлел
И в Рум письмо доставить повелел.