Ирано-таджикская поэзия

Все зубы выпали мои, и понял я впервые,
Что были прежде у меня светильники живые.

То были слитки серебра, и перлы, и кораллы,

То были звезды на заре и капли дождевые.

Все зубы выпали мои. Откуда же злосчастье?

Быть может, мне нанес Кейван удары роковые?

О нет, не виноват Кейван. А кто? Тебе отвечу:

То сделал бог, и таковы законы вековые.

Так мир устроен, чей удел — вращенье и круженье,

Подвижно время, как родник, как струи водяные.

Что ныне снадобьем слывет, то завтра станет ядом.

И что ж? Лекарством этот яд опять сочтут больные.

Ты видишь: время старит все, что нам казалось новым,

Но время также молодит деяния былые.

Да, превратились цветники в безлюдные пустыни,

Но и пустыни расцвели, как цветники густые.

Ты знаешь ли, моя любовь, чьи кудри словно мускус,

О том, каким твой пленник был во времена иные?

Теперь его чаруешь ты прелестными кудрями,—

Ты кудри видела его в те годы молодые?

Прошли те дни, когда, как шелк, упруги были щеки,

Прошли, исчезли эти дни и кудри смоляные.

Прошли те дни, когда он был, как гость желанный, дорог;

Он, видно, слишком дорог был — взамен пришли другие.

Толпа красавиц на него смотрела с изумленьем,

И самого его влекли их чары колдовские.

Прошли те дни, когда он был беспечен, весел, счастлив.

Он радости большие знал, печали — небольшие.

Деньгами всюду он сорил, тюрчанке с нежной грудью

Он в этом городе дарил динары золотые.

Желали насладиться с ним прекрасные рабыни,

Спешили крадучись к нему тайком в часы ночные.

Затем что опасались днем являться на свиданье:

Хозяева страшили их, темницы городские!

Что было трудным для других, легко мне доставалось:

Прелестный лик, и стройный стан, и вина дорогие.

Я сердце превратил свое в сокровищницу песен,

Моя печать, мое тавро — мои стихи простые.

Я сердце превратил свое в ристалище веселья,

Не знал я, что такое грусть, томления пустые.

Я в мягкий шелк преображал горячими стихами

Окаменевшие сердца, холодные и злые.

Мой слух всегда был обращен к великим словотворцам,

Мой взор красавицы влекли, шалуньи озорные.

Забот не знал я о жене, о детях, о семействе,

Я вольно жил, я не слыхал про тяготы такие.

О, если б, Мадж, в числе повес меня б тогда ты видел,

А не теперь, когда я стар и дни пришли плохие,

О, если б видел, слышал ты, как соловьем звенел я,

В те дни, когда мой конь топтал просторы луговые.

Тогда я был слугой царям и многим — близким другом.

Теперь я растерял друзей, вокруг — одни чужие.

Теперь стихи мои живут во всех чертогах царских,

В моих стихах цари живут, дела их боевые.

Заслушивался Хорасан твореньями поэта,

Их переписывал весь мир, чужие и родные.

Куда бы я ни приходил в жилища благородных,

Я всюду яства находил и кошели тугие.

Я не служил другим царям, я только от Саманов

Обрел величье, и добро, и радости мирские.

Мне сорок тысяч подарил властитель Хорасана,

Пять тысяч дал эмир Макан — даренья недурные!

У слуг царя по мелочам набрал я восемь тысяч,

Счастливый, песни я слагал правдивые, прямые.

Лишь должное воздал эмир мне щедростью подобной,

А слуги, следуя царю, раскрыли кладовые.

Но изменились времена, и сам я изменился,

Дай посох: с посохом, с сумой должны брести седые.