Ирландское сердце

Внезапно все мои чувства вырвались наружу, и слова полились потоком. О том, как я до сих пор боюсь. И как виню себя за эту порочную связь. Как сожалею о долгих годах сплошной лжи. Поэтому и не ходила к мессе. Отец Кевин не перебивал меня, просто смотрел своими синими глазами. И никто нам не мешал. Мы все еще были одни в этом конце сада, когда я закончила свой рассказ, высказав уверенность: напиши я домой, и Тим как-нибудь отыщет меня. Наконец я произнесла вслух свои мысли, о которых даже не догадывалась:

– Я боюсь, что он убьет меня, и в каком-то смысле это будет заслуженно. Я ничего не могу сделать, мне не скрыться. Иногда я даже думаю, что мне… следовало бы избавить его от хлопот. И самой покончить с этим.

– Многие поколения наших предков, – заговорил после долгой паузы отец Кевин, – противостояли притеснениям и отказывались умирать, Онора, чтобы вы могли жить.

Я кивнула.

– Моя бабушка говорила так: «Мы все не умирали, и это злило их».

– Славно сказано! Нельзя позволить чувству вины забрать у вас то, ради чего они боролись и старались победить.

– О, думаю, что на самом деле я бы никогда… Хотя…

– «Почти бывал влюблен в успокоительную смерть»[67]? Я всегда считал это аристократическими выдумками. Такое мог написать только тот, кто верил, что смерть не посмеет покуситься на его покой. Англичане могут романтизировать смерть, но мы, ирландцы, слишком хорошо знаем ее. Это уродливое создание, которое подбирается к пухнущим детям с чернеющими руками и ногами… Оно использует нищету и войны, чтобы помочь уничтожению. Мы выступаем против смерти, Онора. Вам известно, Онора, что в древние времена об ирландских королях судили не по тому, скольких врагов они одолели, а по тому, насколько хорошо жил их народ? Веселый бесшабашный пир ценился выше, чем умело выигранная битва. Но я вот о чем подумал… Вы больше не должны терзать себя. Я прощаю вас, Онора, от имени священников, благодаря которым католицизм кажется религией, обрекающей нас на угрызения совести и чувство стыда.

– Вы прощаете меня?

Я не знала, что ответить.

Послышались голоса. Студенты расходились. Во внутреннем дворе стало очень тихо. Я тоже поднялась.

– Вам пора? – спросил отец Кевин.

– Не хочу отрывать вас о работы, – ответила я.

Он улыбнулся.

– Нет ничего более важного, чем еще одно дитя Божье.

Я важна? Он переживает, что мне стыдно?

Еще никогда в жизни я не встречала таких священников, как отец Кевин.

Я снова села. Теперь он, похоже, разговаривал сам с собой.

– Не знаю, каким образом сексуальная нравственность стала самым главным в католицизме. Ее сделали даже более значимой, чем доброта, честность или милосердие. Помню, мой первый пастор говорил, чтобы я взял крепкую терновую палку и патрулировал окрестные кусты. И если найду там прелюбодействующую парочку – хорошенько отдубасить молодого человека, чтобы затерроризировать остальных. Терроризировать! Отличительной чертой хорошего пастора было умение вселять страх. Это печально, поскольку слово «пастор» на самом деле означает «пастух». Только представьте себе, чтобы наш Небесный Пастырь использовал свой посох, чтобы бить свою паству. Наш народ любит отмечать праздники – Рождество, дни святых, когда оживают древние традиции. Но мой пастор видел в наших прихожанах язычников – частично подавленных, но в любой момент готовых восстать. Он запретил все церемонии, ежегодно проводившиеся на День святого Колумба. Он называл их ересью. По обычаю, нужно было процессией обходить вокруг камней с древними письменами, установленных вдоль тропы, которая вела к священному источнику. Их нужно было обойти трижды в направлении «за солнцем».

Все это действительно звучало несколько по-язычески, но я была глубоко увлечена рассказом отца Кевина и не хотела его перебивать.

– Потом каждый должен был подобрать три небольших камешка, и вся процессия двигалась вверх по склону горы к святому источнику, – продолжал он. – На вершине собиралась громадная пирамида из таких камней. Ее собирали сотни лет, она служила напоминанием о тех столетиях, когда католицизм был запрещен и наш народ поддерживал свою веру только такими обрядами. Шествие начиналось в полночь и медленно двигалось на гору вслед за двумя фонарями, горевшими впереди. Очень красиво, хотя и жутковато.

– Могу себе представить, – прошептала я.