Ирландское сердце

Мы постучали в дверь, и нам отворила женщина. Жена священника?

– Добро пожаловать, проходите, я Салли Стайн, – с порога представилась она.

– Ах, – вырвалось у меня. – А я подумала…

Она засмеялась.

– Нет, мы просто купили домик священника. Церковь была рада получить какие-то деньги. А своих служителей они послали миссионерами в Африку. Хотя у африканцев есть свои замечательные религии… Но что это я? Проходите, проходите. Лео предупредил, что вы придете.

Эта темноволосая улыбающаяся женщина с приятным лицом была одета совершенно традиционно. Никаких облачений в стиле ордена кармелитов ни у нее, ни у ее мужа не было.

– Зовите меня просто Майк, – представился он.

Позади них стоял мальчик-подросток.

– А это Дэнни.

Майк, Салли и Дэнни – вполне бриджпортские имена. Например, у Хэррингтонов в семье есть Салли, Майк и Дэнни. Однако у этого Майка борода была подстрижена под Ван Дейка. Он мало походил на своего брата Лео.

Мы с мадам Симон представились.

– Лео рассказывал нам, что вы из Чикаго, Нора, – сказала Салли.

– Да.

Мы прошли в дом.

– Какой позор, – заявила Салли.

– Секундочку, погодите… – начала я. Мне уже надоели все эти оскорбления в сторону Чикаго.

– Это просто уму непостижимо, чтобы студенты жгли картины, – продолжила она.

– Боюсь, я понятия не имею, о чем вы сейчас говорите.

И тут Стайны наперебой начали рассказывать нам, что, когда нью-йоркская Арсенальная выставка переехала в Институт искусств в Чикаго, там произошли беспорядки.

– Некоторые из критиков в Нью-Йорке отзывались об экспозиции пренебрежительно, но в Чикаго… – покачала головой Салли. – Студенты Института искусств устроили представление, пародию на судебный процесс над Анри Матиссом. Они обвиняли его в преступлении против живописи и обзывали Волосатым Матрасом[77].

Я приказала себе не смеяться. Только не засмеяться.

– А потом они сожгли три картины!

– Нет, – ахнула я. А вот это уже действительно было свинством.

– Это ведь были всего лишь копии, Салли, – вставил Майк.

– И все равно, – не унималась та.

– Копии? – переспросила я.

– Да, выполненные рядом студентов, – подтвердила Салли.

– Но очень хорошие копии, сделанные по фотографиям из газет, – уточнил Майк.

– Выходит, что реального вреда они не нанесли, – подытожила я.

– Не нанесли?! – Салли была вне себя.

– Вы должны понять, – пояснила я. – Чикаго – город довольно приземленный.

Но Салли не успокоилась:

– Невежественный, грубый и с дурными манерами.

Наконец вмешался Майк.

– Чикаго – город хороший, – сказал он. – Промышленный центр. Я сделал кое-какие инвестиции в ваши компании. Мой отец водил трамвай, который был не чета вашим «дергалкам», конечно.

– Никакие эти «дергалки» не мои, и у нас в Чикаго они не популярны, – огрызнулась я.

– Все новое поначалу никогда не бывает популярным, – сказал он.

– Qu’est-ce que c’est?[78] – спросила мадам Симон, но я не собиралась пересказывать ей перепалку на тему общественного транспорта в Чикаго.

Эд любил рассуждать по поводу того, что большой город никогда не сможет двигаться вперед, если не заменить горстку конкурирующих частных компаний на единое городское управление транспорта. Но попробуйте рассказать это по-французски!

Салли уже немного успокоилась, и Майк повел нас в их студию.

Если у Гертруды и Лео были собраны работы разных художников, то здесь все картины на стенах принадлежали кисти только Анри Матисса. Все цвета на них были очень яркие и живые. «Настоящее буйство красок», – подумала я.

– Они невольно вызывают у меня улыбку, – сказала я Салли, и та согласно кивнула.

Она провела рукой по одной из рам – так мать могла бы погладить по плечу своего сына. А на картине и вправду был изображен юный мальчик с сачком для бабочек.

– Это вы? – спросила я у Дэнни, который стоял в дверях.

– Так говорят.

Сейчас он был уже почти мужчиной. Интересно, что он чувствовал рядом со своим детским образом? Рядом с картиной находилось фото. Я оглянулась на Дэнни.

– Тоже вы? – снова спросила я.

– Да, – сказал он.

Освещение на снимке было отличным, и он очень отличался от встречающихся в чикагских гостиных свадебных фотографий, где жених с невестой всегда напряженно застывшие, уставившиеся в объектив.

Ко мне подошел Майк.

– У моего дяди Дэвида Бахраха есть своя фотостудия в Балтиморе.

Мы стояли и смотрели на портрет.

– Мне кажется, не имеет смысла рисовать реалистично, если все это может сделать фотокамера, – заметила я.

– Именно. Прекрасно сказано, мисс Келли. Камера мгновенно схватывает реальность. А Матисс изображает душу предмета или человека.

– Très grand, Michel[79], – послышался чей-то голос.

В комнату вошел высокий мужчина и направился к нам.

– Мастер, – сказал мне Майк. – Анри Матисс.

Сама не знаю, что я ожидала увидеть, но только Анри Матисс ничем не отличался от большинства других французов, мимо которых я постоянно ходила по Рю де Риволи, – ничем не примечательный костюм, аккуратная бородка.